Проводив первую часть майских праздников, Biathlonrus.com решил окунуться в глубь 90–х годов, чтобы вспомнить, каким в то время был Союз биатлонистов России. В гиды по прошлому был выбран человек незаурядный – Виктор Майгуров. О непростом переезде из Белоруссии в Россию, растущей роли СБР в жизни российского биатлона, первопроходческих шагах по смене производителя лыж – в интервью Майгурова Biathlonrus.com.
Союз биатлонистов России, чье двадцатилетие мы отмечаем в этом году, был образован 26 февраля, а зарегистрирован 14 декабря 1992 года – почти через год. Еще больше времени СБР понадобилось для того, чтобы стать заметным, чтобы с ним считались, чтобы без него трудно стало бы обходиться. Когда я собирал для первой главы подробности Учредительного собрания (напомню, оно состоялось в Ижевске), мне показалось удивительным, как легкомысленно и даже с некоторым пренебрежением отнеслись к появлению новой структуры влиятельные люди того времени: Виктор Маматов, Александр Привалов, Вадим Мелихов, Александр Тихонов. Будто и не заметили. Решил разузнать мнение спортсменов – они-то почувствовали на себе масштаб события? В раздумьях – к кому обратиться – вспомнил про Виктора Майгурова. Фигура трехкратного чемпиона мира и призера двух Олимпиад при всей внешней неброскости уникальна для того времени.
Начав еще в сборной СССР, он после 1992 года оказался в Белоруссии и именно под флагом этой страны выступил в 1994 году на Олимпиаде в Лиллехаммере. В 1995 он стал первым в истории нашего биатлона эмигрантом – притом проделал путь не «из», а «в» Россию, что, кажется, до сих пор является единственным в своем роде прецедентом. Он же, Майгуров, стал первым в истории нашего биатлона спортсменом, заключившим индивидуальный (отличный от всей сборной страны) контракт с производителем лыж. Он же первым апробировал эффективность «новогодних» сборов в Европе – без каникул в России. А еще Майгуров долгое время был в Европе едва ли не самым популярным российским биатлонистом. Чего стоит жест с передачей своей лыжи Франку Люку во время эстафетной гонки в Рупольдинге в январе 1999. Сейчас уже мало кто помнит, но лыжа у Люка отлетела во время заскакивания на коврик перед последней стрельбой (Люк бежал последний этап и преимущество немцев над россиянами на тот момент едва превышало 20 секунд!). Пять точных выстрелов, казалось, должны были стать красивой агонией, но Майгуров (Виктор выступал в той эстафете на первом этапе) пробежал почти 100 метров, и финишный круг Франк проделал на лыже своего прямого конкурента и привез-таки победу сборной Германии. Многотысячная аудитория Рупольдинга подарила российскому биатлонисту оваций больше, чем собственной команде-победительнице. Впрочем, все эти ярчайшие детали – лишь штрихи к портрету. Наш с Виктором разговор начался совсем с иной темы.
— Виктор, у меня в руках протокол юниорского чемпионата мира 1989 года. Ты вернулся из норвежского Воса с двумя золотыми и бронзовой медалью и с полным основанием мог считаться одним из самых перспективных советских биатлонистов. Происходи все эти события в наше время, шли бы разговоры о юниорском и взрослом рейтинге СБР, о том – попробовать ли молодого спортсмена на Кубке IBU или сразу на Кубке мира. А как было тогда?
— Из юниорского во взрослый разряд я перешел как раз в 1989. Уже осенью того года я тренировался вместе со взрослой сборной СССР. Работал под началом Зимятова, Барнашова. В той сборной было немало молодых – Чепиков успел уже стать олимпийских чемпионом, а я и Саша Попов считались новой волной. Словом, уже в 1990 я мог выступить на чемпионате мира. Однако, на чемпионат мира я не попал – тесно было в той команде. Зато я выиграл в том году Спартакиаду СССР – последнюю в истории (она проходила во Львове).
— А откуда в те времена исходила инициатива – этого спортсмена в сборную, а этот пусть на Спартакиаде подтвердит? Какой политический вес имела Федерация биатлона СССР?
— Для нас, спортсменов, Федерация существовала где-то там – на небе. Для нас выше тренеров сборной не существовало ничего. Я бы даже так сказал – кроме тренеров, врачей и массажистов для нас в спорте больше почти никого не существовало. Смазчики, менеджеры, юристы… — тренеры той сборной совмещали в себе массу функций, что с точки зрения сегодняшнего дня выглядит почти фантастикой. Раз в год, перед каким-нибудь крупным турниром нас собирали в аудитории и кто-нибудь из начальства (мы даже плохо отдавали себе отчет – председатель это Федерации или представитель Госкомспорта СССР) говорил напутственное слово. Ну, может быть, на каком-нибудь чемпионате мира кто-то из них еще присутствовал. Однако, например, уже на этапах Кубка мира мы «плавали» совершенно автономно, даже в постсоветское время. В общем, мы больше чувствовали присутствие в нашей жизни Госкомспорта, чем Федерации биатлона. Даже экипировку и лыжи мы получали на складах под контролем Госкомспорта – до распада СССР, по крайней мере, это было неизменной практикой.
— Такое впечатление, что и с образованием СБР ситуация изменилась далеко не сразу. Скажем, что происходило с тобой на момент распада сборной СССР. Как формально состоялся твой переход (ну или хотя бы констатация состояния) под юрисдикцию Белоруссии?
— Да практически самотеком. Я ведь на момент распада СССР просто физически жил в Белоруссии. Я переехал в Минск после 1989 года. Переехал, потому что в Свердловске нас не оценили что ли. В Свердловске все были уже избалованы медалями биатлонистов – Кашкаров, Попов, Чепиков. Словом, Владимир Капшуков нас собрал – и в Белоруссию. В последние годы СССР я жил уже в Минске, хотя, конечно, не придавал этому никакого особого значения. Мы все знали, что тренеры сборной страны формировались в основном из москвичей, потому что так было удобнее Госкомспорту, но взаимодействие с ними осуществляли наши непосредственные тренеры. Все просто и понятно. Ну и куда мне было срываться в феврале 1992? Остался там, где жил. Никто, впрочем, переезжать и не агитировал.
— А белорусская федерация биатлона как образовалась? Вы этот факт на себе почувствовали?
— Похоже, что все как-то само по себе устроилось – спортсмены ничего особенного не заметили. Был местный Госкомспорт, назначили там ответственного за биатлон человека. Слов «Федерация биатлона Белоруссии» при спортсменах вслух не произносили. Был Юрий Альбертс, главный тренер сборной, – он и был для нас последней инстанцией. Кто ему приказывал – никто из спортсменов не знал. Что касается Альбертса, то мы, спортсмены, успевшие поработать в сборной СССР, считали его уровень, мягко говоря, невысоким, и из-за этого у нас нередко возникали конфликты. Собственно, с 1992 года у меня, Редькина, Кашкарова, Попова появилась привычка к ответственной самоподготовке, чего в советское время спортсмены практически не допускали. В то же время возможности для качественной самоподготовки были ограниченны – для меня это и стало главной причиной переезда в Россию. Тренерский штаб в России я считал более профессиональным.
— А какими формальностями был обставлен ваш переход в Россию? Белорусы были против?
— Белорусы были против – тем более, что я был на тот момент военнослужащим (служил в войсках правительственной связи КГБ), и формально мой переезд в Россию подпадал под статью «дезертирство». Увольнять меня со службы никто не хотел, и в итоге я собрал вещи и в июне просто уехал. Вскоре я уже получил российский паспорт. Друзья в Минске помогли, чтобы на меня не завели уголовного дела и все необходимые для увольнения формальности были соблюдены. Тем более что за пару недель до отъезда я на заправке умудрился потерять почти все документы. Кто-то украл барсетку – там и мои были документы и жены. Белорусы говорили потом, что я это специально сделал, но мне лично от этого было больше головной боли чем пользы. В Ханты-Мансийске, куда я переехал, заведение российских документов заняло два месяца. С Анатолием Хованцевым у меня была устная договоренность о том, что он берет меня тренироваться в составе сборной России. Что же касается разрешения, то до первого этапа Кубка мира уверенности в том, что я смогу на нем выступить под российским флагом, не было. Все решилось на уровне рэйс-директора (им был тогда словенец Янес Водичар). На совещании капитанов команд перед первой гонкой он сказал: «Кто мне покажет паспорт Майгурова, за того он и будет выступать». Белорусского паспорта никто предъявить не смог, а российский имелся – так и решилось мое дело. По сравнению с сегодняшним днем, тогда в биатлоне все было сверхдемократично, и я стал первой ласточкой в постсоветской биатлонной миграции.
После триумфального для мужской сборной России олимпийского турнира 1994 (его герой нашего рассказа провел еще под белорусским флагом и занял четвертое место в эстафете) последовал не слишком удачный чемпионат мира 1995 года. Виктор в статусе новичка команды, принял участие лишь в двух гонках – индивидуалке и в командной (в ней занял четвертое место). А вот за этим последовала блестящая серия, которую можно условно назвать – ни сезона без медали. С 1996 Майгуров неизменно завоевывал награды на чемпионатах мира и Олимпийских играх – золото в двух эстафетах и первой в истории гонке преследования чего стоят! В 2000 году, беседуя с самым своим близким приятелем в той сборной Павлом Ростовцевым, Майгуров сказал: «Уйду из спорта, когда на чемпионате мира не сумею завоевать ни одной награды». Можете себе представить подобное заявление в исполнении кого-либо из нынешнего поколения спортсменов? А Майгуров ведь чуть не ушел в 2001, когда был четвертым в эстафете и пятым – в индивидуальной гонке. Лично присутствовал на той вечеринке после чемпионата мира (на ней, кстати, отмечали и его день рождения, 7 февраля, который нередко приходился на главные старты сезона) – когда завоевавший в Поклюке два золота Павел Ростовцев начал свою речь с обращения к Виктору с просьбой – не уходить. Уговорили. Потом была еще олимпийская бронза в индивидуальной гонке (единственная награда мужской команды на Олимпиаде-2002) и серебро в эстафете чемпионата мира-2003 в ставшем для него родным Ханты-Мансийске. Впрочем, мы отвлеклись от нашей с Виктором беседы.
— Через год после твоего переезда в СБР состоялась смена власти – в кресло президента сел Александр Тихонов. Я снова задам сакраментальный вопрос – спортсмены это заметили?
— О том, что российский биатлон возглавил Тихонов нам, конечно, довели сразу после его избрания. Не скажу, чтобы мы не связывали с этим определенные надежды – наш биатлон жил в те годы очень скоромно, а про Тихонова говорили, что у него очень крупный (по меркам того времени) бизнес, да и политический вес. Запомнилась, конечно, его встреча с командой на чемпионате мира в Рупольдинге в 1996. Все эти подарки в виде костюмов, денег сегодня вызывают скорее улыбку, но тогда не могли не произвести впечатление. И вообще мы почувствовали, что в нашем биатлоне появились какие-никакие деньги: отремонтировали офис в Олимпийском комитете (вот как раз с того года мы стали появляться в СБР и ощущать его присутствие в нашей жизни), время от времени приобретался какой-то инвентарь…
— Кстати, каков был уровень тогдашнего государственного обеспечения?
— Как сказать. С проживанием или финансированием участия в соревнованиях у сборной проблем не было. Машины были, конечно, убитыми. Старые микроавтобусы, за рулем которых ездили сами тренеры, за время своей эксплуатации наматывали километраж равный, наверное, трем экваторам. Немного помогали региональные организации – Ханты-Мансийск, Магнитогорск. Что касается инвентаря – две пары ботинок, восемь пар лыж на сезон мы получали – этого хватало, хотя нынешнему поколению это, возможно, также покажется забавным. С парафинами и смазками бывали проблемы – вот в этом вопросе с приходом Тихонова стало полегче. Платил Александр Иванович и какие-то премии за успехи. Не бог знает какие деньги, но на тот момент биатлонисты ими вообще были не избалованы – в 1996 году и сто долларов были для нас неплохими деньгами.
— Кстати, примерно в то же время начался массовый переход биатлонистов с ижевских винтовок на «Аншутц». Тебя это в какой момент коснулось?
— Меня – еще в Белоруссии. Можно сказать, я перешел на «Аншутц» раньше всех. Ведь с 1992 года Ижевск был для Белоруссии заграницей – так что выплывать надо было самостоятельно и немецкие винтовки оказались более доступны. Моя самостоятельность вообще формировалась под воздействием внешних факторов. Сперва они потребовали того, чтобы я научился работать самостоятельно, затем – научился работать с немецкими винтовками, еще позже – выбирать себе лыжи. Все это, конечно, происходило с безусловного согласия тренера. Фигура тренера во все время моей спортивной карьеры была центральной. Сейчас это, увы, подвергается сомнению – притом чаще всего без особых на то оснований.
— Почему?
— От тренера зависит. Сейчас тренер должен уметь быть упрямым и настаивать на своем. Возможно, сами спортсмены не чувствовали такой собственной независимости – приехать на сбор на пять дней позже или уехать раньше – такие вопросы задавать прежде и в голову никому не приходило.
На недавнем тренерском Совете в Увате многократно звучали реплики тренеров (особенно мужской команды) о том, что их слово и указание, увы, не всегда являлось руководящей директивой для спортсменов. Спортсменам стали предоставлять слишком много вольностей – понимая, что можно обратиться напрямую к руководству СБР они стали слушать, что называется, в две стороны. А делать этого категорически нельзя. Какие такие вопросы спортсмен не в состоянии решить с тренером команды? Нет таких вопросов! Разве только если спортсмен решит за другую страну выступать. Есть тренер, есть тренировочный сезон, и никто кроме тренера не может быть более заинтересован в правильном и полном выполнении спортсменом всего объема работы. Конечно, спортсмены, сейчас стали более избалованы: деньгами, вниманием. Я все понимаю, меняются условия жизни и работы спортсмена – это процесс непрерывный и сравнивать нынешних спортсменов с собой, выступавшем на высшем уровне с 89 по 2003 год, не слишком корректно. Допускаю, что лет через 15 нынешние спортсмены будут смотреть на новую волну и говорить – мы в их годы скромнее и послушнее были.
— А что мог позволить себе спортсмен во времена твоей спортивной карьеры?
— Мы вот тут с немецкими друзьями сами вспоминали недавно. На этапах Кубка мира, скажем, гонка на 20 км была в четверг, а спринт и эстафета проводились в выходные. Так вот организаторы кубковых стартов по каким-то неписанным законам устраивали в четверг и воскресенье вечеринки для спортсменов и тренеров. Призовых тогда (по крайней мере до середины 90–х) еще не было, а были лишь памятные подарки – так что эти дискотеки были для нас способом отдохнуть и развеяться.
Или, например, перед 2002 годом я по собственной инициативе перешел с «Фишеров», на которых бегала вся сборная, на «Россиньол». Так это целая эпопея была! Можно сказать, что в этом смысле я в те годы позволял себе максимальные вольности – вся сборная имеет контракт с одним производителем («Фишер» выдавал в год 200 пар на СБР), а мне, видишь ли, больше всех надо. Мне долго не разрешали – «Адидас» согласования не подписывал, например (тогда все еще в их ботинках бегали). «Фишеру» в процессе перехода пришлось отдать все лыжи за два последних года, а то, что не смог отдать – вернуть деньгами. В общем, целая эпопея (два года в общей сложности ушло) – сейчас все это намного проще. Свой первый личный официальный контракт с производителем лыж я подписал в свой последний сезон – 2002/2003. После меня движения в эту сторону начали Сергей Рожков, Анна Богалий, ну а сейчас – болельщики сами все видят. СБР в те годы в этот процесс просто не вмешивался – не помогал, но и не мешал. Александр Тихонов находился за границей, а Дмитрий Алексашин сам ничего не решал – крутились как могли. Потом Александр Иванович вернулся и в нашем биатлоне возникла совершенно уникальная ситуация, когда тренеры сборной и сама команда вступили с руководством СБР в открытую конфронтацию. Но я к тому времени спортивную карьеру уже закончил.
Завершив карьеру, Виктор не оставил ни спорта, ни биатлона. С 2004 по 2011 год он работал на различных должностях в Ханты-Мансийске – от советника губернатора по спорту до министра спорта ХМАО. В 2010 году был избран в техком IBU.
Константин Бойцов,
Пресс-служба СБР
