Знаменитый «шпагат», принесший Никите Крюкову золотую медаль Олимпиады в Ванкувере в спринте, до сих пор помнят все российские болельщики. Спустя семь лет после своей олимпийской победы самый титулованный из российских лыжников рассказал корреспонденту агентства «Р-Спорт» Елене Вайцеховской на сборе в Рамзау о том, что потерял с уходом из группы Александра Панжинского и Алексея Петухова, почему считает командное серебро Игр-2014 несчастьем и что будет самым главным в новом сезоне.
— Мне много раз доводилось общаться со спортсменами, которые после своих олимпийских побед так и не сумели найти мотивацию продолжать выступления. Вы же, победив в Ванкувере, одержали три победы на чемпионатах мира. Получается, с мотивацией проблем не было?
— После того как я выиграл Олимпиаду, было странное чувство. Помню, через день или два после спринтерской гонки я вышел на тренировку и реально не понимал, зачем и куда я еду по этой лыжне. Зачем мне вообще это надо? Ведь всё закончилось, я выиграл! Это ощущение держалось довольно долго. Едва на тренировке становилось хоть немножко тяжело, мысли снова возвращались к одному и тому же: «Парень, зачем тебе это все? Ты уже все выиграл…»
— Возможно, лыжникам проще: у вас ведь после Олимпиады продолжается Кубок мира?
— Да. Мы прилетели из Ванкувера домой и сразу поехали на сбор в Рыбинск, чтобы хоть немного отойти от внимания прессы, от всей послеолимпийской суеты. Но эйфория все равно была сильной. Возможно, как раз поэтому на двух первых кубковых этапах я упал – не хватило концентрации. А на третьем, который по срокам был где-то через месяц после моей победы в Ванкувере, выиграл. И как-то постепенно вернулся в привычную колею: начал готовиться к новому сезону, к этапам, потом к чемпионату мира.
— Не так давно чемпионка Ванкувера Светлана Слепцова призналась мне, что считала свою победу в биатлонной олимпийской эстафете началом новой и очень яркой жизни. Была уверена в том, что все наконец-то наладилось, но в реальности вышло все совсем по-другому. Вы на послеолимпийском мировом первенстве-2011 стали только третьим. Это хоть в какой-то степени ударило по самолюбию?
— Я вообще-то не тот человек, которому свойственны проявления звездной болезни, и никогда не думал о себе с позиции, что мое место – первое. Скорее, понимал, что сегодня ты победил и стоишь на пьедестале, а завтра, раз уж остался в спорте, нужно снова выходить и доказывать, что ты лучший.
— То есть психологически в голове все же сидело, что победу надо постоянно отстаивать, что соперники рвутся выиграть именно у вас?
— Знаете, я очень хорошо помню, как в лыжных гонках появился Петтер Нортуг, как он играл со всеми на лыжне и как и до, и после Игр в Ванкувере все хотели его обогнать. Во время масс-стартов люди даже оборачивались — смотрели, где именно Нортуг едет. Абсолютно у всех в голове сидел его кинжальный финиш, и этого финиша ждали. У меня же… Ну, да, в спринте я иногда чувствовал, что народ меня побаивается. Но не слишком много об этом думал. В первую очередь хотелось доказать самому себе, что победа в Ванкувере не была случайной.
— А что, были какие-то сомнения на этот счет?
— Да нет. Просто та ванкуверская гонка складывалась так, что Саша Панжинский все время лидировал: в квалификации, в четвертьфинале, полуфинале. У меня в голове была своя тактика, свой план – выстроить все так, чтобы пик пришелся на финал. Видимо, выстроил правильно, раз удалось выиграть.
— Когда я увидела ваш ставший знаменитым финишный шпагат, думала, что нога у вас сейчас оторвется вместе с лыжей. Вы на тренировках этот финиш отрабатывали специально?
— Да нет. Это просто обычная растяжка. В Ванкувере с этим была связана интересная история. Мы как-то пришли в «Русский дом», и я, чтобы не терять времени, стал растягиваться. Только стал тянуть шпагат, вижу, мимо идет директор ЦСП и нынешний президент федерации биатлона Александр Михайлович Кравцов. Я поймал его взгляд и спрашиваю: «Как считаете, хватит мне завтра для победы такого шпагата?» И получилось, что как раз в шпагате судьба золота и решилась.
Внутри спринтерской команды в Сочи царил абсолютный траур
— Вы много лет тренировались с Александром Панжинским в одной бригаде и даже на сборах, насколько мне известно, жили в одной комнате. Принято считать, что люди, которые находятся в подобной ситуации много лет, если не становятся друзьями, то, по крайней мере, сохраняют достаточно близкие отношения. Но вы выиграли Олимпиаду, а он проиграл, причем самым обидным образом – фотофинишем. Чисто по-человечески это не сломало ваши отношения?
— Мне тяжело ответить на этот вопрос, потому что я выиграл. Если бы выиграл Саша… Та Олимпиада для нас обоих была первой, просто Панжинский пришел в команду, как говорится, вчерашним юниором, а я уже находился в составе без малого три-четыре года. Понятно, что мы оба хотели выиграть, хотя Панжинский, думаю, понимал, что я могу опередить его на финише — вместе ведь всю работу на тренировках делали.
В 2015-м ситуация уже изменилась: когда мы приехали на чемпионат мира в Фалун, Саша объективно был готов лучше, чем я — на всех контрольных стартах меня обыгрывал, причем с хорошим запасом. Я приехал на тот чемпионат без отбора — как победитель предыдущего мирового первенства. Поселили нас, как обычно, в одной комнате, и тут я поймал себя на мысли, что не стремлюсь с Сашей чрезмерно общаться. Не хотел, чтобы потом кто-то сказал, что я своим присутствием в одном пространстве как-то сбил Панжинскому настрой, забрал у него энергию. Так несколько дней мы и провели: я в своем углу потихоньку свои какие-то дела делаю, он фильмы смотрит. В итоге я выиграл квалификацию, дошел до финала, там, правда, остался четвертым. А Саша даже не попал в квалификацию.
— Поражение в личном спринте на Играх в Сочи было для вас болезненным?
— Не очень. Из российских спортсменов я выступил хуже всех, был 13-м и не смог пройти в полуфинал, но это случилось не из-за того, что был недостаточно хорошо готов. Просто в четвертьфинале метров за сто до финиша столкнулся с Антоном Гафаровым. Я ехал на внутреннем радиусе, Антон на внешнем, он уже начал готовиться к повороту, то есть переходить на внутренний – вот я прямо в него и стопорнулся. На ногах устоять удалось, но скорость я потерял очень сильно. Успел заново разогнаться и обогнать шведа, который тоже меня обошел в момент моего столкновения с Антоном, но это не позволило мне пройти в полуфинал.
— В такие моменты не хочется от досады заколоть соперника палкой?
— Ну, оно было, конечно, неприятно. Потому что я понимал, что это Олимпиада, что я готов лучше, чем Антон. Но таков спорт. Гафаров шел на тот момент впереди меня, поэтому, выбирая траекторию, действовал так, как считал нужным.
— Почему не сильно переживали?
— Потому что понимал, что у меня есть второй шанс — спринтерская эстафета с
— Но в итоге вы проиграли финнам почти секунду.
— Там тоже был момент, когда финн подрезал немца на повороте, немец упал и зацепил меня. Но дело не в этом. А в том, что для нас с Максом, да и для всей команды тоже, второй результат на тех Играх воспринимался катастрофической неудачей, сокрушительным поражением. Это я потом стал понимать, что серебряная медаль на домашних Играх – все-таки неплохой результат. Но тогда внутри нашей спринтерской мини-команды царил абсолютный траур. Мы молча приходили на завтрак, на ужин, молча садились за стол. При встрече с тренерами опускали глаза, не знали, как смотреть им в лицо после того, что случилось.
Это сочинское серебро где-то полгода занозой во мне сидело, никак не мог воспоминания из головы выкинуть, очень болезненно переживал. Это страшно на самом деле – понимать, что был готов на золото, но не сумел его выиграть. Мне друзья после той Олимпиады даже подарили золотую медаль, чтобы хоть как-то меня утешить — точную копию олимпийской. Она у меня до сих пор лежит на видном месте. Порой до смешного доходит: беру в руки настоящую медаль и понять не могу: почему серебряная-то? Смех смехом, а возможно, как раз благодаря этой иронии я сейчас отношусь к случившемуся спокойно.
Когда в докладе Макларена появилась фамилия Петухова, понял, что все происходящее — политика
— Когда началась вся эта свистопляска с докладом Макларена и отстранением целой группы лыжников от дальнейших гонок, у вас был страх, что прозвучит и ваша фамилия тоже?
— Я был готов к такому варианту и объясню, почему. Леша Петухов готовился к Олимпиаде в одной группе со мной у Юрия Каминского и на момент публикации доклада Макларена продолжал тренироваться там же. Я знал, что ни он сам, ни Юрий Михайлович никогда не пойдут ни на какие манипуляции. Поэтому, когда имя Петухова появилось в списке, я понял, что все происходящее – прежде всего политика. А значит, ни от чего не застрахован и я сам.
— Когда вы узнали о том, что Петухов и Панжинский планируют уйти из группы Каминского в группу Маркуса Крамера?
— К концу сезона уже знал, но отнесся к этому нормально. Ребята живут своей жизнью и имеют полное право выбирать, у кого и где тренироваться. Для меня они хоть и перестали быть спарринг-партнерами, по-прежнему остаются друзьями.
— Тренироваться без спарринга вам сложнее или проще?
— В какой-то мере сложнее, но если посмотреть назад, то, даже будучи с Петуховым, с Панжинским в одной группе, я очень много тренировок делал в одиночку.
— Из того, что я о вас читала, у меня вообще сложилось впечатление, что по своему характеру вы скорее стайер, чем спринтер. Спокойный, рассудительный, терпеливый, молчаливый – такими обычно бывают марафонцы. Одинокие воины.
— Я как раз очень люблю групповые работы, спарринги, ускорения. Тренера всегда просил: давайте в группе поускоряемся. Спринт – это шесть человек в забеге, и ты должен быть готов ко всему. Кто-то тебя перекроет, кто-то неожиданно выпрыгнет, кого-то тебе самому обогнать нужно. Даже перестроение из лыжни в лыжню требует каких-то навыков, которые полноценно не отработаешь, если не видишь соперника, не понимаешь, сколько шагов или толчков потребуется для того, чтобы его обогнать и обратно вернуться. Знаю, норвежцы постоянно ускоряются вместе, отрабатывают все это в тренировках. Но Каминский категорически не позволяет нам чрезмерно увлекаться групповой работой. Считает, что те же ускорения эффективнее отрабатывать в одиночку.
— Длинные дистанции вы вообще не бегаете?
— Бегаю, но только для себя — на домашних соревнованиях в России. Это немного другая работа, не та, что делают спринтеры. 10 километров еще могу отработать. А вот бежать «пятнашку» уже, думаю, будет тяжело.
«Черт с ней, с медалью, спасибо за борьбу»
— Когда спортсмену за 30, его принято спрашивать о том, сколько времени он еще собирается выступать.
— Это так. Первые мысли об окончании карьеры у меня появились через год после Игр в Сочи. Слишком это оказалось тяжело в эмоциональном плане — домашняя Олимпиада.
— Что же остановило?
— То, что к чемпионату мира 2015 года меня допускали без отбора. В таких случаях обычно думаешь: «Ну, еще один годок…» В спорте это затягивает. В меня на том чемпионате уже мало кто верил. Сезон я прошел ни шатко ни валко, в отборах толком не участвовал, бежал за пять дней до чемпионата этап Кубка мира и финишировал в середине второго десятка. И это при том, что в моем забеге три человека упало. И на этом фоне я выиграл квалификацию на чемпионате мира! Это была вторая моя победа в квалификации за всю спортивную жизнь. Народ был в шоке.
— Это какая-то особенная доблесть — победить в квалификации?
— Нет, конечно. Единственная привилегия в том, что ты получаешь право выбирать забег. Но психологический подъем был сильным. В итоге я все равно остался без медали — проиграл две или три сотых третьему месту. Но даже ребята-смазчики ко мне после той гонки подошли и сказали: «Черт с ней, с медалью, спасибо за борьбу, за то, что подарил нам надежду». Они тоже ведь работают ради результата, ночами не спят, лыжи откатывают. Когда результата нет, у всех руки опускаются, не только у спортсменов.
После того чемпионата я будто перевернул страницу в своей спортивной жизни: уже была семья, дочка родилась, мы переехали из Дзержинского в Одинцово.
— А лыжи превратились из хобби в хороший заработок?
— Лыжники не так уж много зарабатывают. У нас в этом отношении не как в футболе, где деньги капают, даже когда сидишь на замене. Ну, ладно я — олимпийский чемпион, у меня президентская стипендия. Но даже в этом случае, если нет результата, то и никаких денег не будет. К тому же летом 2016-го я получил травму спины на тренировке. Начался новый сезон, а я не могу бежать: малейшее ускорение приводило к тому, что спину заклинивало и доезжать приходилось через боль. Тогда я даже Каминскому сказал: мол, не могу больше, нужно заканчивать со спортом. Вообще не видел смысла продолжать карьеру. Ну, пройду, допустим, квалификацию, а что делать в четвертьфинале, где все уже начинают по серьезному «зарубаться» на финише? Заезжать последним? Зачем?
— И что тренер вам на это ответил?
— Я видел, что он сильно переживал за меня. Стал звонить всем подряд, узнавать, что можно сделать, какие существуют реабилитационные технологии, куда лучше ехать лечиться. И, конечно, 2017 год – это его заслуга. После того как мы с Сергеем Устюговым выиграли эстафету на чемпионате мира, я даже специально подошел к Юрию Михайловичу — поблагодарить. Сказал спасибо за то, что он не позволил мне опустить руки. Точно так же я был благодарен Елене Валерьевне Вяльбе за то, что она поверила, что я не запорю ту эстафету. Дала мне шанс.
— Как у вас обстоят дела со здоровьем сейчас?
— Неплохо. Понимаю, разумеется, что я уже не тот Крюков, что был в 2010-м или 2013-м, когда я рвал всех подряд и без отбора на «мир» ездил. Сейчас и соперники окрепли, и конкуренция выросла. Нужно доказывать право на место в команде. Сильно мотивирует, что сезон олимпийский. Я уже знаю, что это такое, что такое Игры, но не мандражирую, не боюсь.
— А вот я до сих пор не могу найти ответ на вопрос, когда спортсмену бывает проще: когда он знает, что такое Олимпиада, или когда не знает этого.
— Важно на самом деле другое: быть готовым к тому, чтобы использовать свой шанс на все сто.
— Если этот шанс выпадет?
— Когда он выпадет.
