У этой книжки (впрочем, наверное, как и у любой другой) своя непростая судьба. Один из самых блестящих спортивных журналистов России, олимпийская чемпионка 1976 года по прыжкам в воду Елена Вайцеховская написала её около четырёх лет назад, когда Александр Иванович Тихонов жил и лечился в Европе, и когда интервью с ним почему-то не печатала ни одна российская газета. Тихонов тогда при встрече так ей и сказал:
— Интервью со мной сейчас ни одна газета не опубликует. Так, может, книжку напишем, а?..
Потом Елена напишет в предисловии к книге:
«…Мы разговаривали, разговаривали, разговаривали… Диктофон крутился постоянно. Я цепляла петличку микрофона Тихонову на лацкан, опускала миниатюрный кассетник ему же в нагрудный карман, и мы оба тут же забывали о том, что разговор идет под запись.
А вернувшись в очередной раз в Москву, заново прослушав и расшифровав пленки, вдруг поняла, что не хочу ни приглаживать текст, ни делать в нем привычные для публикаций купюры. Хочу просто предоставить возможность читателю присоединиться к тем нашим прогулкам. И услышать все, что было рассказано мне выдающимся биатлонистом современности – Александром Тихоновым…».
Так родилась книжка под названием «Десять встреч на чужой земле».
Но, увы, три года назад ни в одном издательстве в Москве никто не хотел печатать эту книгу – судьба Тихонова, живущего уже несколько лет в Европе, была неопределенной, и никто из издателей не хотел рисковать. Тогда Вайцеховская от отчаяния просто выложила этот текст у себя на сайте (http://www.velena.ru/). Когда я на него наткнулся, сразу же позвонил Лене:
— Зачем ты выложила его на сайте, почему не издала отдельной книгой?
— Да никто из издателей не берётся, а сама я даже не знаю, как к этому подступиться. Да ладно, я уже поставила крест на ней, пусть лежит на сайте.
Я убедил тогда Лену снять этот текст с сайта и гарантировал, что книга будет издана
Издательским домом «Лыжный спорт». Но, возможно, кто-то из вас и успел скачать и сохранить этот текст на своём компьютере за те несколько дней, что он был опубликован на сайте Вайцеховской.
А дальше началась работа. Поскольку книга была написана несколько лет назад, в неё понадобилось дописать несколько глав, чтобы «осовременить» текст. Вайцеховская летала для этого несколько раз в Европу. Последние главы дописывались уже в ноябре – декабре 2006 года, когда Александр Иванович вернулся в Россию и когда вовсю набирал обороты конфликт Тихонова со спортсменами и тренерами сборной. В этих последних главах Тихонов достаточно откровенно рассказывает об этом своём противостоянии со спортсменами, с главным тренером сборной В.Пальховским, с «Мечелом». Заметьте, Тихонов писал эти строки, не зная, чем закончится отчётно-выборная конференция Союза биатлонистов России, состоявшаяся 25 декабря 2006 года в Тульской области.
Я знаю, что в нашем обществе к Тихонову отношение разное. Впрочем, разным оно было и десять, и двадцать, и тридцать лет назад – он всегда был неудобным, колючим, ершистым, острым на язык, его всегда либо ненавидели, либо боготворили. Могу лишь сказать, что абсолютно феерическая фигура, очень необычная судьба Тихонова в сочетании с работой блестящего журналиста Елены Вайцеховской дала потрясающий результат – книга читается на одном дыхании, от корки до корки. Я, в определенном смысле, горжусь и этой компанией, и тем, что именно Издательский дом «Лыжный спорт» дал этой книжке жизнь.
Книга богато издана – в ней много цветных фотографий с подробными подписями. По сути, если говорить об уровне полиграфии, мы сделали копию нашего олимпийского альбома в Турине – та же плотная мелованная бумага, шитый переплёт, тот же картон на обложке, обклеенный тканью с нанесением по ткани полнокрасочного изображения. Только формат этой книги чуть меньше.
Повторю, я хорошо знаю, что к Тихонову в нашем обществе очень разное отношение. Но я искренне советую всем и поклонникам, и противникам Тихонова купить эту книгу – перед вами откроется удивительное полотно очень необычной человеческой жизни, вам откроется потрясающий язык этакого «Тёркина» наших дней. Тираж книги небольшой – 5.000 экземпляров и, подозреваю, очень скоро она станет библиографической редкостью.
* * *
Для того, чтобы вы получили представление о книге, мы предлагаем вашему вниманию одну из самых пронзительных глав – ту, в которой речь идёт о тюремном периоде жизни А.Тихонова.
ТЮРЬМА
Журналист – человек, который в доме повешенного обязан уметь говорить о веревке», — учил когда-то меня, начинающую журналистку, умудренный жизнью коллега, замечательный, но покойный ныне спортивный журналист Игорь Образцов.
Подобную ситуацию я тогда могла представить лишь теоретически. Но запомнила и следующую, сказанную Образцовым фразу: «В принципе, ковыряться в чужих ранах привыкаешь достаточно быстро. Это мучительно лишь в одном случае: когда дело касается твоих друзей и близких».
Как же прав был Игорь Витальевич! Как же прав! Сказанные им бог знает когда слова, навязчиво крутились в голове дни и ночи напролет, а я все не могла заставить себя как бы невзначай задать Тихонову такой короткий и такой непроизносимый вопрос: «Как там было, в тюрьме?».
Не могла, потому что видела, как внутренне напрягаются скулы Тихонова даже в тех случаях, когда разговор хотя бы косвенно затрагивает тему его вынужденного отъезда из России. Видела и то, как он сдал за несколько месяцев заключения. Замечала, как потихоньку, день ото дня, в тихоновском взгляде появляются привычные блеск и азарт, и до одури боялась погасить их неосторожным словом или фразой.
Ждала, когда заговорит сам. Он заговорил.
Пожалуй, та кассета была единственной, на которой почти не было моих вопросов. Лишь монолог.
Отрывочный, с длинными паузами, он ложился на пленку кусками рваных воспоминаний, которые я после даже не пыталась выстраивать в точный хронологический ряд. Не поднималась рука.
В тот день мы в очередной раз выбрались в Зеефельд — на бережок неправдоподобно чистого австрийского горного озерца, окруженного машинками-кемпингами. «Это – селезень черноголовый, — по ходу прогулки комментировал Тихонов. – А это – утка-лысуха. Много я таких пострелял…»
В руках Александр крутил крохотного, вырезанного из липы барашка. «Как талисман с собой теперь возить буду. Не поверишь: увидел его, и так накатило… Детство вспомнил. Сколько я таких в те времена на руках перетаскал…»
Барашек был тоже куплен в Зеефельде. В крохотной, традиционной для горной Европы лавчонке, где продавец никогда не стоит за прилавком и не рекламирует товар. Просто сидит где-нибудь в уголке под настольной лампой, не выпуская из рук резец.
В ту лавку мы зашли случайно. Погреться. «Спроси, не помешаем, если посмотрим немножко, как он работает?» – вполголоса обратился ко мне Тихонов. Я перевела вопрос. И увидев, что мастер поднял глаза, добавила: «Это – четырехкратный олимпийский чемпион по биатлону. Он выступал здесь. В 1976-м».
Старик отложил стамеску и отрешенно улыбнулся каким-то своим мыслям.
— Я помню те соревнования. И русскую команду помню. Резал доски с именами чемпионов для нашего ресторана. Вы хотите купить что-то на память?
— Если можно, то вот это, — Тихонов показал на недоделанную миниатюрную фигурку рождественского ягненка в натруженных руках пожилого австрийца. – Как вы думаете, успеете ее закончить?
Мастер взглянул на часы:
— Я собирался вообще-то закрывать магазин, суббота… Но для вас сделаю. Приходите минут через сорок. Или оставайтесь. Люблю, когда людям нравится моя работа…
Спустя час Тихонов заполучил понравившуюся безделушку, и мы выбрались на озеро. Именно тогда он вдруг и начал рассказывать.
— Знаешь, я не сомневаюсь, что из всей этой истории достойно выйду. И что настанет час, когда об этих самых товарищах, которые с пеной у рта за справедливость ратуют, напишут: сколько взяток они брали, сколько чужих денег на себя и свои семьи израсходовали…
Чаще всего я тогда вспоминал 1937-й год, который очень хорошо описан у Солженицына. Когда среди ночи людям звонили и стучали в дверь, поднимали с постели, приказывали одеться и уводили навсегда. А они никак не могли понять: «За что?» Мне ведь тоже и в тюрьме и в больницах, и дома в Новосибирске постоянно задавали этот вопрос.
А тем людям, которые сидели напротив меня, подсовывали чистый лист бумаги и говорили: «Подпиши», — я сказал так: «Знаете, Берия обладал практически неограниченной властью и уж никак не рассчитывал, что для него самого все так плачевно закончится. Не знаю уж, помажут ли мне когда лоб зеленкой, как вы сейчас обещаете, но вам самим — настанет час — его наверняка зеленкой помажут за все содеянное».
Во всей этой истории, поверь, было от чего волосам дыбом встать. Когда сидит новосибирский прокурор Кондратьев, который неоднократно меня допрашивал, и на полном серьезе хвастается, что за год в своем районе посадил более трех тысяч людей…
Я старался нормально с ним разговаривать, выдержанно. Но однажды не сдержался. Считаю, в своей жизни сам сделал немало полезного. Наладил производство в агрофирме, где люди восемь лет не получали зарплату, а на сегодняшний день работают в лучшем хозяйстве в России. Именно я дал им эту работу. Причем делал все совершенно законно — все ведь проверили, украли из офиса всю бухгалтерию – специально, чтобы хоть какую-то зацепку найти для судебного дела.
Украли натурально — выломали решетку в офисе, вытащили все, что только можно было по сумкам и карманам распихать, — вплоть до телефонных аппаратов. Олимпийский орден, золотые часы, которые мне мать-покойница подарила, были украдены во время обыска из квартиры.
А Кондратьеву сказал так: «Если вы только в одном районе за год посадили три тысячи человек, получается, во всем Новосибирске 15 тысяч арестовываете? Никогда, сударь, не задавали себе вопрос: кто таких, как вы кормить будет, когда всех, кто вам не нравится, пересажаете?»
Никогда не забуду, как начальник десятой туберкулезной больницы для заключенных с открытой формой туберкулеза, где меня пятнадцать дней гноили – порядочный, интеллигентный человек, полковник МВД с юридическим образованием, сказал: «Александр Иваныч, дали бы мне право, я бы открыл ворота и сорок процентов тех, кто сидит, просто выпустил. Даже я, как юрист, из многих дел, с которыми люди ко мне попадают, не могу понять — за что человека лишили свободы».
Правильно говорят: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся». Но я на собственной шкуре понял, что «слепить» дело в России вообще не составляет никакого труда. Заказать публикацию любых статей, растиражировать на всю страну. Хотя, уверен, ни один из тех, кто в этом участвовал, не сможет вразумительно ответить: для чего меня нужно было сажать в тюрьму?
— Видимо, кому-то ты сильно дорогу перешел.
— Нет. Все было затеяно всего-навсего для того, чтобы я подписал бумагу. Чистый лист.
— Почему именно ты?
— Потому что считалось, что я был связан с братьями Живило, которым принадлежала фирма «Миком».
Мы, действительно, были знакомы. При этом я не имел ни малейшего понятия, где они живут, какие у них квартиры, или, может, дома… Это вообще не в моем характере, в душу и жизнь людей лезть. Думаю, у меня бухгалтерию всю украли лишь для того, чтобы найти хоть какую-то связь Тихонова с «Микомом» — хоть рубль, который от них мне на счет поступил.
Вот они кому-то мешали сильно. Уже тем, что самостоятельно подняли металлургический комбинат, который до их прихода восемь месяцев не работал. У нас ведь вообще мало кому в голову приходит, что такое, к примеру, запустить доменную печь? Какие это затраты, труд, причем труд не одного месяца.
И кого я должен уважать? Этих ребят, которые производство подняли, или губернатора, который с экрана на всю страну внаглую врет народу, что получает «где-то три — три с половиной тысячи рублей». И за все платит сам. При этом человек сидит на госдаче, жрет пельмени, наверняка руками сделанные… Как я должен к этому человеку относиться?
Когда один из братьев Живило уехал во Францию, люди, которые вели дело, приезжали во французский суд с синхронным переводом телефонных переговоров, которые якобы являются главным доказательством подготовки покушения на Тулеева. Хотели таким вот образом Живило заполучить. Французы две недели изучали это дело. Слушали, читали, снова слушали, просили на словах объяснить, в чем все-таки его обвиняют. Но так ничего и не поняли. И официально ответили, что не находят состава преступления.
Теперь-то уже ситуация изменилась – «Миком» выиграл все суды, доказывать нечего. Я только сейчас понял, насколько грамотными хозяевами были те, кто руководил фирмой. Еще когда под арестом был, мне один из ФСБ-шников сказал: «У них бы всей стране учиться». Еще ведь Потемкин говорил: «Деньги – ничто, люди – все».
Только в России наоборот получается.
Я очень часто, когда гляжу на того или иного политика, задаю себе вопрос: «Неужели у нас, в России, нет теплого моря, что дома на Канарах строить нужно? Почему твои дети должны учиться на английском языке, а не на русском? Тебя же родили в России! Почему же ты, сука, ее грабишь до конца, до края, до копейки…»
А Национальный фонд спорта? Я тогда, как дурак, поперся в Думу, выступал… А что в итоге? Воровали миллиардами, и ни копейки из всего этого не шло на спорт. Меня никто не убедит, что всего этого не знал президент России Ельцин. Не в пьяном же угаре он всю жизнь провел?
Но страшно даже не это. А то, что народ у нас привык к такой жизни.
Я приехал как-то в Тверскую губернию, на лодке — забыл, как речка называется, — поднялись вверх, зашли в сельскую школу. В самом селе от силы домов пятнадцать-двадцать осталось. Учитель один. Местный уроженец с высшим физкультурным образованием ведет все предметы. Дети на подножном корме, летом собирают грибы, ягоды, сажают картофель, сами выкопали погреба. Зимой убивают лосей, солят, коптят мясо и этим живут.
Да что Тверь! Егорьевский район, Подмосковье, 160 километров от Москвы: я своими глазами видел, как старушка сидит в калошах и ест отруби из алюминиевой кастрюли. Заливает кипятком, они набухают, и она их ест… Старушке где-то под восемьдесят, она трудилась всю жизнь…
И здесь, в Австрии — женщина, которая прожила 86 лет и лишь в Гонконге не была…
Неужели Австрия богаче России? Ни заводов нет, ни фабрик, казалось бы: чем живут люди? Но как живут! Этот вопрос я задаю себе постоянно. И надо его задавать. Поставить задачу: «Победа любой ценой!» — как в спорте. Сделать у себя сто Швейцарий, чтобы все ехали к нам. Вот это я и хотел сделать в Московской области. И сделал бы! Не сомневаюсь, что справился бы. Я знаю, что такое канализация, что такое железо, что такое кирпич, что такое сельское хозяйство, что такое рынок. Пусть бы меня убили, взорвали, все что угодно.
Сейчас я горжусь тем, что вся эта надуманная уголовщина на глазах разваливается. А сколько сил было приложено… Меня же, как выяснилось, прослушивали восемь месяцев. Домашний телефон, служебный… С женщинами красивыми – победительницами конкурсов красоты — скрытой камерой снимали. Скомпрометировать, что ли, таким образом хотели?
Я, напротив, горжусь. Тем, что помогал людям выйти в свет, с кем-то знакомил, чем-то помогал. Многие из этих девушек устроились на хорошую работу. У нас же и в этом отношении все уродливо устроено: плеснуть кислотой в лицо — это запросто, а вот поднять человека, довести его до достойного уровня, — никому не надо.
Один из лучших всадников России — Миша Сафронов, который в 2000 году чемпионат России выиграл, плюнул на все и уехал со словами: «Александр Иванович, буду конюхом работать, но в России не останусь». Тренируется сейчас в Австрии, под Веной. Как же так можно?
Ты, конечно, можешь сказать, что издалека советовать легко, когда сам не пашешь. Но в том же биатлоне за семь лет я создал такую структуру, которая продолжает бесперебойно работать. И все потому, что механизм правильно запущен. Спортсмены мои лучше всех одеты, не возникает ни одного вопроса по поводу того, что кому-то что-то недодали, кому-то не хватило экипировки, оружия, питания…
Я очень благодарен биатлонистам, кстати. Когда началась вся эта история, ни одному человеку в голову не пришло от меня как можно быстрее откреститься. А ведь в то время многим, кто со мной каким-то образом связан был, не так просто пришлось. Мне же много чего рассказывали. Про чемпионат России по конному спорту… Восьмого августа меня арестовали, началась вся эта эпопея, шумиха, газеты, телевидение… А 10-го открывались соревнования в Битце. К коневозке «Клуб Тихонова» никто не подходит, все сторонятся, дети, члены клуба, сидят отдельной кучкой, и все себя чувствуют виноватыми.
Это сейчас все развалилось. А тогда ни один человек из клуба не ушел. Особенно приятно было то, что Сафронов – мой спортсмен – выиграл три золотые медали из трех.
— Неужели ты в тот момент об этом думать мог?
— Нет, конечно. Я в шоке был. Мне ведь за неделю до ареста приятель позвонил – предупредить, что такое готовится. Я рассмеялся, не поверил. Поэтому и воспринимал все, как страшный сон. Как арестовали, как квартиру обыскивали, как в наручниках в Новосибирск везли. В обычном, гражданском самолете.
Правда, в Новосибирске, когда в кабинет завели после бессонной ночи в камере, еле живой был. Двое военных сидят . Один из них — полковник Прощалыкин, начальник РУБОПА. И с ходу мне говорят: «Сам знаешь, что у нас все на тебя есть, чтобы посадить, но ты нам на хрен не нужен. Нужен Живило. Причем, не только нам, но и «Русскому алюминию». Поэтому ты прямо сейчас подписываешь чистый лист, мы тебе покупаем билет, и ты летишь обратно в Москву».
В тот момент я многое понял. За «Русским алюминием» стояли большие деньги и большие люди. В том числе и сам Тулеев. Захват «Микома» осуществлялся новосибирским РУБОПом во главе с Прощалыкиным. Это уже документальные данные.
Я им, правда, сказал, что понять ничего не могу. Попросил дать мне время — хотя бы все сказанное осмыслить. Они озверели: «Какого хера ты дуру гонишь? Сказано – подписывай! Или тебе больше на шконке нравится?».
По-моему, я спросил, что такое «шконка». И сказал, что не за того меня принимают. Что ничего подписывать не буду.
Мне снова кандалы, руки за спину и увели в камеру. Свет горит круглосуточно. Спать нельзя – тут же охранник в дверь стучит: «Встать, сука!». Ночью даже как-то на допрос водили.
Там я стоя спать научился.
Утром — кусок хлеба и вода, непонятно чем заваренная. В обед баланда, а варит эту баланду – меня однажды ночью побриться пустили через кухню — какая-то зечка. Колготки рваные, вся в язвах, волосы аж шевелятся – до такой степени завшивели. Мне дурно стало, когда увидел, как она стоит и этими руками хлеб режет. И баланда: то ли кильку, то ли селедку прошлогоднюю варят, в общем, бурда такая, что жрать невозможно. Но не жрать тоже нельзя.
Представь себе: вся еда — кусок хлеба и чашка с баландой. Потом чашку моешь над парашей, подаешь, и тебе туда наливают чай. А чашки, как цирковой цилиндр, что у Юрия Никулина был: крохотное углубление и плоские края. Грамм 150 входит, не больше.
Вечером опять кусок хлеба и бурда, заваренная непонятно чем.
Ни одной передачи за все сорок дней, что я в заключении был. Один раз сноха приехала, наварила чего-то домашнего. Так получилось, что сын мой ее привез, а ждать долго не мог, уехал. С этими котомками она шесть часов у ворот тюрьмы стояла.
Рассказывала потом, как в той же очереди стояли человек пятнадцать каких-то узбеков, мешки, передавали, тюки. У нее же так ничего и не взяли.
Еще друг приезжал. Пакет с передачей у него приняли и в кабинете оставили. Спустя четверо суток повели меня ночью на очередной допрос — якобы передачку отдать.
Этот момент я хорошо запомнил. Проходили по улице — через темный двор и один из охранников говорит: «Александр Иванович, вам бы поосторожнее надо быть. Ночь, кругом неразбериха, всякое может случиться…». А я озверевший уже был, отвечаю: «Может. Я один, вас двое, но близко подходить не советую: обоих выпотрошу, порву напрочь».
Отдали мне этот пакет, я его принес в камеру, открыл, а там — черви…
Люди разные, конечно, попадались. Как-то порошка стирального передали. Я вымыл всю камеру, щели тряпками позатыкал. А то тараканы лазили – в жизни таких не видел. Голову тем же порошком холодной водой вымыл.
Один из охранников зашел как-то: «Александр Иванович, ложитесь, поспите малость. Если что – я стукну». Многие извинялись: «Александр Иванович, простите нас, если можете. Приказали нам…»
А эта вот группа, которая находилась под руководством Прощалыкина — не знаю где таких вообще понабрали. Я всегда матерщинником считался, но с ними даже мне общаться западло было, прямо скажу. И постоянно одна и та же тема: «У нас есть снимки, где вы стоите на фоне офиса «Миком». И это неопровержимо доказывает вашу связь с Живило».
Я на это, помнится, ответил: «Ребята, я вам еще один снимок дать могу. В 1964 году в Москве сделанный. На фоне мавзолея. Но клянусь, Ленина не я п…зданул».
В том следственном изоляторе я находился до тех пор, пока не упал в камере и не ударился головой о кровать. Пришли два врача ФСБ, женщины, поставили диагноз: сотрясение мозга второй степени. И после этого меня в полубессознательном состоянии, с синяком на пол-лица снова повели на допрос.
Допрашивали четыре часа. О чем спрашивали, что я отвечал, помню смутно. Говорят, что в какой-то момент я вместе со стулом поехал… Очнулся, когда крик следователя услышал, чтобы вызывали врачей.
Дальнейшее тоже как в тумане происходило. Посадили, помню, в «Жигули» на заднее сиденье. За рулем еще один следователь. Который, как я потом узнал, сам когда-то сидел за незаконное хранение оружия. Кичился этим даже: «Я в камере четверо суток провел, мне все по фигу было…»
Часа полтора он с сопровождающим меня по городу катал. Привез в какую-то тюрьму, якобы поставить отметку в деле. Ночью подняли всех, долбились в ворота час, наверное. Наконец вышли с бумагами и той же ночью доставили меня в туберкулезную больницу.
Больница эта зековская. Туда присылают людей с открытой формой туберкулеза. В день по 5-8 трупов вывозят – видно же все…
Неправильно я тебе сказал, из ФСБэшного изолятора меня еще в Линево возили — это 60 километров от города. Ни адвокатам, никому ничего не сказали, просто взяли и увезли. В Линево школа биатлона находится. Естественно, все сразу там узнали, что меня привезли — земля слухами полнится.
Тюрьма там настоящая была — с собаками, со всеми делами. Выводят гулять — семь на семь метров пространство, сверху решетка толстая, надзиратели ходят. За мной все время смотрели. Голову, помню, поднимаю — а надзиратель мне руками показывает: мол, держись.
Но они все тоже ведь подневольными людьми были. Им приказ дали меня прессовать – выполнять надо, никуда не денешься. По коридору на прогулку ведут — не идешь даже, а бежишь: сначала по коридору, потом по лестнице… Внизу собаки сидят, один — ротвейлер, другая – овчарка. Думаешь: не дай Бог, поводок порвут.
Ну а потом закрывают в этом маленьком помещении, две скамейки железные стоят, и я по периметру туда — сюда хожу. Нога ноет, все болит. Час имеешь право гулять, потом опять в камеру.
Только потом я в туберкулезную тюремную больницу попал.
Поселили меня в камеру с матерым таким малым. Весь в наколках. Меня увидел, вскочил: «Иваныч, я за счастье считаю с таким человеком рядом побыть. Вот чаек, пожалуйста, вот тут у меня хлеб».
Все мне аккуратненько налил, нарезал. «Иваныч, тебя здесь никто не тронет, у меня здесь все в полном порядке, за тобой уход будет «. И я так хорошо уснул — первый раз за все это время. Думал, что умер во сне просто.
— Скажи, а не было такого состояния, по утрам, хотя бы, когда просыпаешься, что все это — просто страшный сон?
— Я это все воспринимал, как пятую Олимпиаду. Боролся. Когда в следственном изоляторе сидел, как раз Олимпийские игры в Сиднее проходили. В Новосибирске всех только один вопрос занимал: проиграет Карелин или нет. Я знал, что проиграет. Клянусь — пусть меня Сашка простит, — но у меня не было в этом ни малейшего сомнения. Не знаю, почему. Саша очень изменился за предолимпийский год. Я видел это лучше, чем кто другой – вместе ведь не один год прожили. Я призывал его в армию, мы были в одной роте, в одной части, в одном доме, в одной казарме, и тогда меня не покидало чувство, что из-за всей своей политической популярности он немного взлетел, оторвался от земли и от людей.
А когда он проиграл, в камеру вдруг залетает дежурный: «Заключенный Тихонов! Срочно к начальнику лагеря!».
Я руки за спину, захожу в кабинет: «Гражданин начальник, разрешите войти». А он мне с порога: «Александр Иванович, Карелин проиграл! Почему он проиграл?!».
Он сам борьбой в юности занимался, Карелин его кумиром был. Кассету поставил – с записью финального поединка. А сам чуть не плачет: «Почему он проиграл-то? Не молчи, Иваныч, скажи, ну почему?».
Я усмехнулся: «Да потому, что четырехкратных, — говорю, — у нас в стране в тюрьму сажают…»
— О чем ты чаще всего думал все это время?
— В первую очередь о том, как к моим детям относятся. В Москве-то на жену чистой воды покушение было. Напали в подъезде, порвали шею, ухо, кровь кругом. Спасло то, что Лена, когда к дому подъезжает, сигналит обычно. А в этот раз вроде подъехала, а в квартиру не поднимается. Вылетела дочь на лестницу, соседи… Обошлось.
А выпустили меня в выходной. Зашел майор в камеру и говорит: «Заключенный Тихонов, на выход, с вещами». Я даже не понял сразу. «Куда?», — спрашиваю. А он в ответ: «Вас выпускают…».
Я на улицу с котомкой вышел – ни родных, ни друзей – никого. Стоит лишь машина телевидения. Из нее женщина вышла – Вентцимерова, по-моему, ее фамилия, и ко мне: «Александр Иванович, вы знаете, нам позвонили… Мы чисто случайно… Давайте хоть до города вас подбросим».
Я сел в машину на заднее сиденье, рядом мужик какой-то с невыразительным лицом. Едва с места тронулись, он вдруг поворачивается и говорит: «Александр Иванович, я совершенно случайно узнал, кого повезем. Вы всегда моим кумиром были, сын у меня тоже биатлоном занимается. Будьте добры, автограф для него оставьте…».
И папку раскрывает потертую, в которую листок бумаги вложен.
Я хотел, как обычно, через всю страницу расписаться, а он вдруг мою руку останавливает: «Если можно, вот здесь, внизу».
Тут до меня все и дошло. Я звереть начал, кричу: «Иди на хер отсюда, сука, я тебя сейчас задушу к чертовой матери! Остановите машину, выкиньте его отсюда!».
Короче, довезли до здания прокуратуры, выдали бумагу, что я имею право передвигаться по Новосибирску.
А по телевидению вся эта вахканалия продолжается. Мол, все доказано, Тихонова мы снова посадим.
— Когда тебя выпустили?
— Ты знаешь, число не помню. Я только помню, что той зимой пережил самую тяжелую зиму, до 52 градусов мороза было. Когда вышел из тюрьмы, лег в областную больницу. Очень людям за тот период благодарен. Друзья приходили, знакомые, незнакомые. Толпами. Минуты не было, чтобы я один в палате оставался. Многие просто говорили: «Иваныч, понимаем, что надоели уже, но вот возьми…».
Кто фрукты нес, кто банку огурцов домашних. Вся палата была едой заставлена. Я своими передачами кормил полбольницы.
В один из дней пришел губернатор Новосибирска Виктор Александрович Толоконский — я его поддерживал в предвыборной кампании. Расспросил, как все было, выслушал. Поверил он мне или нет — это его вопрос. Но пригласил к себе – я это точно знаю – тех, кто мое дело вел. Они даже удивились: «Так мы ему предлагали подписать — и свободен. Он же сам отказался!».
В той больнице я недолго пролежал. Знал, что на врачей с первого дня моего нахождения там сильно давят, но заведующий отделением сказал: «Мне наплевать, преступник Тихонов или нет. Мое дело лечить людей».
Потом, видимо, и его додавили. Выкинули меня из больницы с температурой 38,7 и с давлением 180/120.
Я сразу поехал в близлежащий район – Калининский. Там мне измерили давление и температуру, сделали внутривенный укол, еще какой-то и сказали, что будут немедленно госпитализировать. Но я отказался ложиться сразу. Попросил разрешения съездить домой за вещами – у меня с собой даже туалетных принадлежностей не было – и утром в половине девятого пообещал быть у них.
Как выяснилось, все это время за мной велась наружная слежка. Они, видимо, взяли в оборот главного врача, тот прибежал в приемный покой и сказал, что если Тихонова утром госпитализируют, то все, кто в этом участие принимал, могут писать заявление об уходе прямо сейчас. Примерно в семь утра мне перезвонил врач, который накануне меня в больницу класть собирался: «Александр, я к вам с огромным уважением отношусь, но поймите правильно: если меня выкинут с работы, мне будет нечем кормить семью…».
— Почему же ты сразу не уехал в Москву?
— Дело в том, что следователи, которые продолжали заниматься этим делом, требовали официальный вызов. Из Новосбирска мы отправляли десятки писем. Писали академику Савельеву – он ответил отказом. Обратились к академику Лопатину – то же самое. Вот это было мне совсем непонятно. Обоим под семьдесят или за семьдесят, заслуженные люди, давали клятву Гиппократа, в конце концов…
Все это время меня по-прежнему продолжали таскать на допросы. Я им говорил не раз: «Дорогие мои, если у вас, как вы утверждаете, все доказано, зачем же тогда меня пытаете? Сдавайте дело в суд и сажайте, какие проблемы? Я сам хочу ответить на все вопросы».
Второго января у меня был день рождения, я собрал в кафе друзей, близких, накрыли стол… Настоящий день рождения получился — повеселились, я попел даже. Потом на допрос вызвали даже официанток. Кто был, фамилии, имена…
Дело в том, что против меня, по большому счету, ничего не было. Знаю, сейчас из дела исчезли многие документы – в частности смонтированные кассеты с записью моих телефонных разговоров, которую, насколько мне известно, давали слушать многим. Мне тоже ее прокручивали. Там были надерганы куски из разных разговоров. Что интересно, пленку даже не отдавали на экспертизу.
Но дело не в этом. Я, как русский мужик, который, к тому же, много лет проработал в сфере сельского хозяйства и занимается производством, довольно прилично ругаюсь матом и не стесняюсь этого, – какой русский не любит быстрой езды! Но даже не подозревал, что ругаюсь настолько прилично!
На одном из последних судебных заседаний, кстати, когда кассету в очередной раз попросили включить, она оказалась размагниченной. Стертой.
Ну а потом просто повезло. Я обратился еще к одному человеку – к стыду своему даже фамилию его сейчас не могу вспомнить, но я когда-то ему тоже помог, — и он тут же мне прислал вызов в Москву.
На этом, правда, травля не закончилась. Жену моего друга чуть не уволили из-за меня из больницы. Пришли ФСБ-шники и сказали: «Уволить». Андрей Караулов был свидетелем. Он у меня брал интервью в клинике МПС, а вечером, через два часа, меня выкинули и оттуда. В общей сложности я сменил 14 больниц.
Прооперировали в итоге только в апреле, в клинике у Александра Бронштейна. Я еще до ареста собирался туда ложиться – Виталий Смирнов в свое время помогал мне на консультацию к профессору Лопатину попасть. Даже дату операции назначили. 10 августа. А восьмого, как уже говорил, меня забрали.
В августе мы планировали делать только одну операцию. А в апреле пришлось уже две. Подробности ни к чему рассказывать, но обе операции очень тяжелые. Достаточно того, что за двадцать дней пришлось дважды под общим наркозом побывать.
Сначала думал, обойдется. Спросил даже у врачей, когда ногу в порядок привели: «Мужики, может обойдемся без второй операции?» Они мне говорят: «Александр Иванович, дальше будет хуже и неизвестно еще во что выльется. Можно, конечно, повременить, но резать придется».
Я подумал: «Ну раз придется, зачем временить?».
В один из дней в больницу пришли из органов. У меня температура не спадает, давление скачет, а мне повестку суют на допрос в Лефортово. Я наотрез отказался: «У меня, — говорю, — есть адвокат, и есть закон. Ни на один вопрос отвечать не буду и ничего не подпишу».
Из Новосибирска я привез официальный документ, что имею право передвижения. Еще до операции хотел выдвинуться депутатом в Госдуму от Коломенского района, но мне запретили выезжать за пределы кольцевой дороги. Наружка, опять же, постоянно за мной ездила. Зато, как только выборы закончились, я получил бумагу, что имею право беспрепятственно путешествовать по миру. Мне вернули даже оружие.
Вот это было совсем непонятно. Казалось бы — человек под следствием, по обвинению в таком серьезном деле… Конфисковали-то сначала всю коллекцию, даже пистолет Макарова.
Все это время, как только в Москву приехал, всем своим существом чувствовал, что против меня готовится какая-то провокация. Потом приятель один – из старых кагэбэшников навестил. Предупредил, что нужно быть предельно осторожным. Так и сказал: «Устроят драку на улице, еще что-нибудь, вплоть до несчастного случая. Доставят в милицию, оттуда пойдешь обратно в Лефортово, а из Лефортово — в Сибирь».
Даже передать не могу, в каком состоянии находился 24 часа в сутки. Главный врач был в курсе, что у меня под подушкой, даже не под ней, а рядом, на постели, постоянно лежит заряженный, снятый с предохранителя пистолет. Каждый вечер я приставлял к двери стул под небольшим наклоном, ставил на него две тарелки – с тем расчетом, что если ночью вдруг дверь откроют, чтобы тарелки загремели. Честно признаюсь, был готов в любой момент стрелять на поражение.
В субботу и воскресенье садился в машину с пистолетом и карабином – специально взял из своей охотничьей коллекции карабин с магазином на двадцать патронов — снимал с предохранителя и выезжал за город, ездил по лесным дорогам, смотрел во все зеркала и думал: «Ну где же вы, сволочи? Вот он я сам, берите…».
Клянусь я бы выпустил все патроны до последнего.
Понимаю, конечно, что в каждой области есть свои уроды. К великому сожалению, нашему президенту досталась страна в таком состоянии, что предъявлять к нему претензии по моему делу не самое подходящее время. В конце концов, он обязан верить своей команде. Угнетает на самом деле другое. Что всю ту славу, которую создавало мое поколение спортсменов и я в том числе, в одночасье разрушили. Ведь и в Новосибирске, и в Москве мне постоянно задавали один и тот же вопрос: «Александр Иваныч, если с тобой могли так поступить, то кто мы в этой стране?..»
