На протяжении нескольких последних лет бронзовый призер сочинской Олимпиады постоянно находится в тени – все крупные успехи мужской сборной были связаны прежде всего с эстафетами. А ведь Гараничев — единственный биатлонист нынешнего поколения, сумевший завоевать индивидуальную олимпийскую медаль. За всю историю отечественного биатлона это удавалось всего 16 спортсменам.
На сборе в Рамзау Евгений поделился со специальным корреспондентом РИА Новости Еленой Вайцеховской своими взглядами на взаимоотношения с тренерами, рассказал, почему провалил прошлогодний сезон, и признался, что ему повезло с женой.
Мартельский синдром
— Весной мне довелось беседовать с вашим личным тренеромМаксимом Кугаевским, который объяснил, что многие ваши проблемы в подготовке стали следствием того, что вы слепо доверяли тренерам сборной, досконально выполняя предложенную ими нагрузку. А в результате сами себя загнали.
— Я согласен с тем, что действительно целиком и полностью доверял тем, с кем работал. Но не согласен, что из-за этого плохо выступал. Здесь я рассуждаю очень просто: если кого-то назначили старшим тренером сборной команды, значит, это лучший тренер, который на сегодняшний день есть у нас в стране. Или которого наша страна может себе позволить пригласить, как это было с Рикко Гроссом. Как я могу такому человеку говорить, что не буду делать то, что он мне предлагает? Это не в моем характере. Раз уж нахожусь в команде, значит, обязан выполнять план, который мне дается. Вот я его и выполнял.
— Неужели никогда не было и тени сомнения в правильности той или иной работы?
— Не было. Конечно, случаются моменты, когда чувствуешь, что надо немного сбавить обороты, но в этом случае всегда можно сказать тренеру о своем самочувствии. Понятно, что нас мониторят, отслеживают состояние каждого, но спортсменов в команде много, не всегда можно за всеми уследить.
— Тогда прокомментируйте случай, имевший место в сентябре прошлого года, когда после летней подготовки Кугаевский буквально потребовал от Гросса и его тренерского штаба освободить вас от работы по общим планам.
— Там дело было в другом. Произошло обострение вирусной инфекции, которая первый раз дала о себе знать в 2016-м, когда мы тренировались в Норвегии. У меня тогда внезапно и очень сильно поднялась температура — почти до 39 градусов. Я позвонил доктору, он приехал в отель со стадиона, где был на тренировке с другими ребятами, дал мне что-то жаропонижающее типа «Терафлю» или «Колдрекса», после чего температура быстро спала. И только в сентябре 2017-го выяснилось, что это было первое проявление мононуклеоза.
Но когда это все со мной случилось, я не мог ничего понять. Начал стартовать, пробегаю первый круг, стреляю первую лежку– и всё, мышцы закисляются, не могу бежать дальше. Я даже на другое питание тогда перешел – целый месяц питался «правильной» едой, которую мне специально привозили на один из сборов. Хотел посмотреть, изменится ли реакция организма на нагрузку. Но она не поменялась.
— Знаю, что многие наши тренеры до сих пор считают, что мононуклеоз – это какая-то надуманная ерунда, а не болезнь.
— Так и я считал точно так же, пока сам не попал в эту ситуацию. Мононуклеоз — это очень неприятно. Тренируешься – и у тебя постоянная слабость. Причем, по биохимии было видно, что в организме не все в порядке: инсулин маленький, гемоглобин не поднимается, больше 140, но почему-то никто вовремя не придал этому значения.
Особенность этого заболевания в том, что обычный человек, который профессионально не занимается спортом, иногда вообще не подозревает о том, что у него вирусная инфекция, разве что на легкое недомогание или головокружение пожаловаться может. Но на фоне нагрузок сразу начинаются большие проблемы: мышцы закисляются гораздо быстрее, накатывает дикая усталость, и ты ничего не можешь с этим сделать.
— Очередное обострение случилось в самом начале олимпийского сезона?
— Да. Мы бежали контрольную десятикилометровую гонку на сборе в Тюмени, было очень жарко, больше 30 градусов, на втором круге мне стало плохо, на третьем накрыло окончательно: надо идти в подъем, а я «встал». Проиграл самому себе на этом круге три минуты. Последний километр до финиша вообще шел пешком — никогда в моей профессиональной карьере такого не было. Потом мы поехали на сбор в Италию, в Мартель, где довольно жесткая высота – 1800 м, и там Максим Владимирович (Кугаевский) уже жестко сказал тренерам, что Гараничеву надо менять план работы — понижать пульсовую зону, да и нагрузку в целом. И только после того сбора я обратился к Сергею Викторовичу Богданову — нашему бывшему тренеру по стрельбе, с которым я продолжал общаться после его ухода из сборной. Он меня вывел на профессора, специалиста по вирусным инфекциям в Екатеринбурге, я сделал все необходимые анализы, тогда-то и обнаружился вирус мононуклеоза. И стало ясно, что все мои проблемы со здоровьем стали просто следствием этого заболевания.
Без Пхенчхана
— В какой момент вы почувствовали, что кондиции начинают возвращаться?
— Разве что только сейчас. Когда завершается олимпийский цикл, отдых всегда получается более продолжительным. Я выступил в чемпионате России, потом вернулся домой и целый месяц занимался, чем хочется. Много времени проводил с семьей, играл в футбол, бегал достаточно слабенькие кроссы в компании ветеранов. То есть, вообще не тренировался по привычной биатлонной системе, на роллерах даже не стоял. И продолжал правильно питаться: никакого «тяжелого» мяса – только курица, рыба, овощи, много кальция и витаминов. Только сейчас все биохимические показатели пришли в норму.
— Получается, что вас особо не затронуло всеобщее российское расстройство по поводу неучастия большинства биатлонистов в Олимпиаде?
— Затронуло, конечно, причем сильно. Но я почему-то был еще в декабре готов к такому развитию событий. Поэтому заранее настроил себя на худшее, на то, что на Олимпиаду мы не поедем. Видно же было, что к нам относятся предвзято, и что это политика, какой-то срежиссированный спектакль. Например, когда на этапе Кубка мира в Хохфильцене было собрание спортсменов, американцы и канадцы наперебой говорили о том, что на соревнования в Россию они больше никогда не поедут, требовали жестко наказать всех российских биатлонистов. А вышли с собрания – словно и не было ничего, общаются с нами, как ни в чем ни бывало. И Лоуэлл Бэйли, и Тим Берк.
— У Александра Карелина был замечательный случай, когда в статусе кандидата в депутаты он выступал перед избирателями в Новосибирске. На одной из таких встреч на трибуну вышел какой-то старый дед и сказал: «Люди, за кого вы собираетесь голосовать? Это же чудовище! Спортсмен необразованный!» Но стоило выйти из зала, этот дед кинулся к Карелину извиняться. Мол, и уважает его безмерно, и болел за него всегда. А то, что с трибуны гадость сказал – так это исключительно для того, чтобы к себе внимание привлечь. Иначе ведь никто не заметит.
— Так и у нас подобное сплошь и рядом происходит. В Ханты-Мансийске на чемпионате России мне такой «дедушка» как-то начал гадости прямо на пресс-конференции говорить. А когда я после к нему подошел узнать, чем же так сильно насолил, услышал то же самое: что и болеет он за меня, и валерьянку перед экраном пьет, когда я бегу, чтобы инфаркт от волнения не получить. Ну и как реагировать? Списывать все на возраст?
Летний марафон
— Вы довольны тем, как в тренировочном плане прошло минувшее лето?
— Да, вполне. В апреле я планировал лечь на операцию — исправить носовую перегородку и прочистить каналы, которые были сильно сужены. Пока сдавал все необходимые анализы, процесс немножко затянулся и операцию назначили только на 7 мая. Врач посоветовала переносицу не трогать, потому что реабилитация после подобных вмешательств во-первых, длится достаточно долго, а, во-вторых, нужно постоянно быть под наблюдением, контролировать, как срастаются кости. В итоге мы решили только прочистить каналы, чтобы я мог полноценно дышать в гонках. Меня вечером положили в клинику, утром прооперировали, а через три дня отпустили домой. Так смешно было…
— Что именно?
— В операционной, когда меня туда привезли, было очень много народа: анестезиологи, их ассистенты — какие-то совсем молодые студентки. Они потом ко мне в палату приходили – фотографироваться. Заодно расспрашивали: «Евгений, когда мы вам в горло трубку вставляли, вы что чувствовали? А когда вытаскивали?» А я вообще ничего не чувствовал. Операцию делали под общим наркозом, но «уплывать» я начал раньше — почти сразу, после успокаивающего укола. Еще в подсознании осталось, как меня перекладывали на каталку и везли по коридору. Знаете, как в современных сериалах про медиков показывают: кругом лампочки, каталка эта железная, которая на стыках трясется, при этом сам ты в отключке и ничего не соображаешь – только голова из стороны в сторону мотается.
— Получается, что пока вы восстанавливались, команда уже вовсю набирала тренировочный ход?
— До операции я тоже тренировался – в Тюмени. К началу мая уже работал на полную катушку- стрелял, бегал, неплохо себя чувствовал, несмотря на нагрузку. Из-за операции пропустил порядка двадцати дней, и когда снова начал работать, было так тяжело, словно месяца два вообще ничего не делал: пульс высокий, восстановление тяжелое, в подъем не забежать. Но потом потихоньку-потихоньку втянулся. На первых сборах, когда присоединился к команде, тренеры постоянно останавливали.
— Вам казалось, что от всех отстаете, и что есть силы рвались в бой?
— Было такое. В голове постоянно сидело, что нужно наверстывать упущенное. Едва переставал себя контролировать – пульс уже до четвертой зоны подскакивал вместо второй. Поэтому и Анатолий Николаевич Хованцев, и другие тренеры постоянно меня тормозили: Женя, остановись, Женя, шагом, Женя, со спуска тоже шагом! В июле, получается, я еще уступал всем остальным, но уже с августа все пошло на равных.
— Что продолжает вас до такой степени мотивировать?
— Семья. Родители, брат, сестра, хотя, в первую очередь, это моя жена. К счастью, у Людмилы нет ревности к биатлону, нет жалоб, что, мол, хватит бегать, давай уже занимайся семьей. Наоборот, она во всем мне помогает, даже когда сумку нужно на сбор собрать. Мне всегда кажется, что я успею за полчаса с этим управиться, после того, как детей спать уложим, но иногда полночи укладываюсь, заканчиваю, когда до самолета несколько часов остается. В разъездах мы с женой каждый день разговариваем, переписываемся. Я постоянно чувствую ее поддержку. Она никогда не напишет, что устала одна с детьми, иногда разве что по голосу могу понять, как ей бывает тяжело.
— Вы хотя бы периодически испытываете чувство вины за то, что дети растут без вас, что вы почти не имеете возможности участвовать в их воспитании, находиться рядом?
— Это не то чтобы чувство вины, а какое-то щемящее внутреннее состояние, что ты не наблюдаешь, как твои дети начинают произносить первые слова, складывать эти слова в предложения. При этом я понимаю, что скучаю по сыновьям куда больше, чем они. Трехлетнего старшего сына мы как-то отправляли к родителям в поселок, бывало, звоним ему, а он в ответ скороговоркой: привет, пап, привет, мам, я побежал играть.
Благо играть ему есть с кем – моя сестра с племяницами и мужем живет в том же поселке, где и родители. Плюс – тети и дяди с маминой и папиной стороны. С детским садом у нас отношения сложнее складываются. Вроде хороший частный садик нашли, чтобы поближе к дому, но из двух месяцев сын пробыл в этом детском саду недели две — постоянно болел. Понятно, что ребенку нужно проходить через какие-то там болезни, контактировать с детьми, но вот пока не слишком получается. Женька у нас рано начал говорить, сейчас уже разговаривает целыми фразами. К счастью, есть мессенджеры, видеозвонки, можно постоянно быть на связи. Но все равно скучаю. Очень.
Зона высших достижений
— Вас сколько-нибудь беспокоит тема ноябрьского отбора на первые этапы Кубка мира?
— Я уже не в том возрасте, как мне кажется, чтобы беспокоиться по таким поводам. Просто тренируюсь, выполняю свою работу, прислушиваюсь к организму. Главная задача — выйти к декабрю на определенный уровень. Если при этом другие парни будут меня обыгрывать, и обыгрывать справедливо, зачем рваться на этапы? Ради того, чтобы просто на них поехать? Зачем стартовать, если не способен показать высокий результат? В конце концов, есть менее значимые соревнования. Тот же Кубок IBU. Я почему, собственно, не слишком расстроился, когда нам не выслали приглашения на Олимпиаду – потому что продолжал тренироваться и выступать. Сначала на какое-то время остался со своим тренером в Европе, потом участвовал в Кубке России, в чемпионате России. Это помогало не думать о том, что случилось. Что толку было горевать и сидеть без практики? Тем более что есть еще к чему стремиться, еще весь потенциал не реализован.
— Есть хорошая поговорка: делай что должен, и будь что будет.
— Именно этой позиции я сейчас и держусь. Вы вот спросили, было ли мне обидно не получить приглашения в Пхенчхан – да, было, тем более что у нас всегда подчеркивается, что Олимпийские игры – это главная цель. Очень обидно было, что отстранили от Игр, даже не посчитав нужным объяснить ситуацию, озвучить причины. Бог им всем судья, я так думаю. В конце концов в моей жизни уже была Олимпиада — в Сочи.
— Всегда хотела спросить: до тех Игр вы много и очень доброжелательно общались с журналистами. Что заставило закрыться?
— Наверное просто устал от того, что сейчас многие пытаются из любого разговора сделать какую-то сенсацию, найти подвох, написать заголовок так, чтобы в него вцепились. А начинаешь читать текст — из интервью к интервью одни и те же вопросы. Иногда даже сказать хочется: ну, придумайте вы уже какие-то вопросы поинтересней, чтобы не так скучно разговаривать было. Понимаю, что работа у людей такая, но иногда просто бывает жаль потраченного времени.
— Российские тренеры часто повторяют, что главная цель команды – это всегда главное соревнование сезона. Что для вас сейчас интереснее в профессиональном плане — быть в максимальной форме на мировом первенстве или максимально стабильно и высоко пройти Кубок мира?
— Для меня в первую очередь важно максимально хорошо начать сезон — с самого первого старта. До чемпионата мира еще очень много времени, Олимпиада – так вообще раз в четыре года бывает, поэтому подгадывать форму только к этим стартам, рассчитывать, где бежать в полную силу, а где поберечь себя, пройти дистанцию вполсилы, я не могу себе позволить. Если выхожу на старт, значит, побегу на максимальных своих возможностях. Неважно, как я себя при этом чувствую. У нас даже с тренером как-то из-за этого не совсем приятный нюанс во взаимопонимании случился: на одном из этапов Кубка мира я разговаривал с ним с утра перед гонкой, советовался по поводу того, бежать мне, или не бежать — у меня температура в этот день немного поднялась. Вот и подумал, что если вдруг состояние начнет ухудшаться и придется пропустить гонку, то нужно предупредить тренера заранее, чтобы он не волновался, если вдруг не увидит меня на старте.
Кугаевский посоветовал поберечься. Я, правда, ему еще раз повторил, что окончательного решения на этот счет еще не принял, но он, видимо, чтобы перестраховаться, сказал кому-то из журналистов, что я заболел и стартовать не буду. Даже по телевизору об этом объявить успели. А я все-таки решил бежать.
— Из принципа, что ли?
— Да нет, принцип там был не при чем. Просто подумал – простудных симптомов особых нет, есть небольшая температура, на которую можно не обращать внимания. В конце концов, у нас спорт такой — высших достижений. Хочется – не хочется, но, если знаешь, что можешь перебороть себя и выйти на старт, значит, нужно выходить и терпеть, отказываться от этого как бы совсем нехорошо уже. Тем более что на том этапе у нас было всего шесть спортсменов: если кто-то снимется, заменить некем. Ну, я и пробежал.
