Решение, принятое комиссией МОК в отношении российских лыжников, разделило жизнь спортсменов и тренеров на «до» и «после», оставив в прежней реальности планы, мечты и надежды даже тех, кого не затронула допинговая история. Один из них — вице-чемпион Олимпийских игр в Ванкувере Александр Панжинский. На предсезонном сборе в Рамзау известный лыжник рассказал специальному корреспонденту «Р-Спорт» Елене Вайцеховской, почему за год до Игр решился сменить тренера, как пережил поражение в олимпийском финишном створе в 2010-м и почему победитель «Тур де Ски» Сергей Устюгов становится слишком скромен, едва дело доходит до интервью.
— Александр, возможно мой первый вопрос прозвучит неожиданно, но он не дает мне покоя. Не так давно я услышала от известного борца Александра Карелина фразу о том, что только в очень зрелом возрасте он научился воспринимать Достоевского без «отравления» для собственного мозга. Вы же как-то заявили что Достоевский – ваш любимый писатель. Это действительно так?
— Меня просто спросили в одном из интервью, каких авторов я читал в последнее время. Я и назвал Достоевского, поскольку одной из последних прочитанных книг на тот момент было «Преступление и наказание». На самом деле я гораздо больше люблю читать Бориса Акунина.
Раньше в основном увлекался его детективными романами, потом открыл для себя «Историю Российского государства». В школе я учился хорошо, да и вообще получил неплохое образование, но, в плане истории не считаю себя совсем уж грамотным человеком. Вот и компенсирую пробелы.
Каминский сказал, что, возможно, надо было прекратить сотрудничество раньше
— Если прочитать то, что написано о вас в Википедии, складывается впечатление, что после Игр в Ванкувере, где вы столь ярко дебютировали, в вашей спортивной жизни наступила какая-то «черная дыра».
— Если обобщать, то так оно и было. После того ванкуверского выступления мы с тренером год от года пытались вернуться на прежний уровень. Иногда случались хорошие гонки, но случались они не там, где было нужно, то есть, на каких-то российских стартах.
Иногда было отличное состояние, но показать результат мешали какие-то непредвиденные обстоятельства в виде поломок, падений, чего-то еще. Где-то были проблемы с лыжами, провалы в функциональном состоянии. Все, что удалось выиграть – это бронза чемпионата мира в 2011-м. И молодежное первенство.
— Вы пытались понять, в чем причина?
— Естественно. Как итог всех этих размышлений и произошла смена тренера. Мы с Юрием Михайловичем (Каминским) всегда понимали друг друга, но в тот период начали немножко расходиться во мнениях.
— Понимаю вас: когда нет результата, становится очень трудно продолжать верить человеку, под чьим руководством работаешь.
Это происходит не оттого, что наступает какая-то там звездность, или, как у нас любят говорить, «слишком умный стал». Просто век спортсмена – очень недолгий, а ведь хочется реализовать себя по максимуму.
Когда я все это раз за разом прокручивал в собственной голове, начал думать даже о том, что мой успех в Ванкувере стал следствием не только работы с Каминским, но и того, что за год до Игр я целый сезон тренировался со своим первым наставником Николаем Росковым.
В тот период я бегал много дистанционных гонок, да и в целом была проделана более объемная работа. Возможно, как раз в результате симбиоза тех тренировок и тренировок по методике Каминского, получился очень хороший сезон, где почти все сложилось.
В общем, чем больше я обо всем этом размышлял, особенно после того, как не попал на Олимпийские игры в Сочи, тем чаще думал о том, что уперся в некий тупик, единственный выход из которого — поменять тренера.
— Вам было тяжело сказать Каминскому, что вы от него уходите?
— Юрий Михайлович, думаю, и сам уже понимал, что разрыв неизбежен. Поэтому, когда я пришел к нему сообщить о принятом решении, он даже сказал, что мне, возможно, стоило сделать это раньше. То есть, никакого конфликта, связанного с этой ситуацией, между нами не было.
— Почему в качестве нового наставника вы предпочли выбрать Маркуса Крамера?
— Я много общался с ним еще когда бегал у Каминского. Для представителя лыжных гонок я довольно неплохо знаю английский язык, поэтому общаться с Крамером напрямую мне было достаточно легко — не требовался никакой переводчик. Мне сразу понравились взгляды Маркуса на тренировочный процесс, на спорт в целом.
Вот и решил попробовать с ним поработать. Терять-то было нечего. Кто-то, может быть, и держится за место в сборной России только ради того, чтобы быть в команде, но для меня это, конечно, не тот уровень притязаний, ради которого я готов жертвовать своим временем.
— А не опасались, что, придя из небольшой по лыжным меркам группы Каминского в группу Крамера, где есть столь сильный лидер, как Сергей Устюгов, вы окажетесь даже не на вторых ролях, а на десятых?
— Работая в последние несколько лет с Юрием Михайловичем, когда мне приходилось много экспериментировать, я сильно повзрослел, как спортсмен, научился прислушиваться к себе, самостоятельно анализировать подготовку. Мне не нужен был тренер, который будет меня постоянно подгонять, подтирать сопли. Нужен был помощник-консультант. Единомышленник. Маркус как раз такую идеологию и преподает. У него я нашел подтверждение многим своим интуитивным ощущениям.
Крамер — не диктатор, но сторонник жесткой дисциплины и пунктуальности
— Что, кстати, означает ваша фраза, что для представителя лыжных гонок вы хорошо говорите по-английски. У лыжников с этим какие-то особенные проблемы?
— Я бы вообще сказал, что у многих российских спортсменов есть определенные проблемы с иностранным языком. Просто не все виды спорта я знаю так хорошо, как свой — поэтому могу кого-то обидеть таким заявлением. Знаю, что многие иностранцы хотели бы общаться с нами, но не всегда это получается.
Не так давно норвежец Финн Хоген Крог даже пошутил: мол, с удовольствием пообщался бы с Сергеем Устюговым, он интересный парень, но, когда дело доходит до английского, Устюгов становится слишком скромным.
Понятно, что шутка есть шутка, но многие нас действительно считают «закрытыми». Поэтому сам стараюсь использовать любую возможность для того, чтобы попрактиковаться в английском. Общаюсь с иностранными спортсменами, с Маркусом. Английским языком в совершенстве владеет мой брат, иногда у него что-то спрашиваю.
Не знаю, чем буду сам заниматься после спорта, но язык – это большой плюс в любой профессии. Путешествовать, опять же, удобно: не нужно связываться с турагентствами, чтобы организовать себе отпуск.
— В работе с Крамером было что-то такое, к чему пришлось особенно сложно привыкать?
— У Маркуса очень жесткая дисциплина, особенно в плане времени. Это касается не только времени выхода на тренировку, но и каких-то собраний, иных договоренностей. В этом плане он очень жесткий и пунктуальный. Настоящий немец.
— Хотите сказать, что если кто-то на минуту опоздал к автобусу, то автобус в назначенном месте можно и не обнаружить?
Но в тренировочном плане Маркус — не диктатор. То есть, если ты себя реально плохо чувствуешь, он никогда не станет тебя гнать и заставлять работать через силу.
— Рабочие нагрузки у вас в этом сезоне возросли?
— И нагрузки возросли, и объемы. Психологически мне очень легко, потому что сам этого хотел. Плюс, появились новые виды тренировок, новые места сборов. Поэтому даже при очень тяжелой работе позитивная психологическая составляющая перебивает физиологическую нагрузку. Поэтому я с таким нетерпением и жду начала соревновательного сезона. Хочется, знаете, чтобы в Википедии мои лучшие выступления были датированы не 2010-м, а 2018-м.
«Не исключаю, что золото игр в Ванкувере могло бы мне навредить в спортивном плане»
— Ваш олимпийский поединок с Никитой Крюковым в Ванкувере, где судьба золота была определена по фотофинишу, до сих пор стоит у меня перед глазами.
— Поверьте, у меня тоже.
— Возможно, дело в том, что я очень хорошо понимаю разницу между золотой и серебряной олимпийской медалью. И не раз после тех Игр думала о том, что, наверное, для молодого спортсмена, каким вы тогда были, олимпийское серебро — очень хороший результат. Но, если честно, врагу бы не пожелала пережить подобное.
— Есть такое. То поражение очень долго меня изнутри как бы жгло. И снилось много раз, и думал о тех последних секундах много. Хотя с другой стороны, на это, возможно, стоит вообще взглянуть иначе, как на очень большой плюс для меня. Я ведь действительно был в Ванкувере очень молодым. Если бы выиграл, взял эту максимальную для спортсмена высоту, не факт, что сумел бы сохранить в себе мотивацию продолжать тренировки.
А ведь именно мотивация помогла мне пережить все эти тяжелые годы, когда не было больших побед. Да и сейчас помогает сохранить цель, к которой иду — стать олимпийским чемпионом. Это вообще главная задача в моей карьере.
— Я помню лыжные времена, когда особой доблестью для спортсмена считалось победить на длинных дистанциях, стать «королем лыж», выиграв дистанции 30 и 50 километров. Сейчас же порой складывается впечатление, что все хотят бегать спринты. Или это впечатление обманчиво?
— А бежать спринтерскую гонку интереснее?
— Когда ты в отличной форме и чувствуешь превосходство над соперниками, это интересно. Но и очень тяжело, потому что пробежать те же 15 километров – это 40 минут. А тут надо, как минимум, четыре раза стартовать. Это занимает очень много времени, в плане психологической напряженности.
Мы стартуем в квалификации, потом полтора-два часа отдыхаем, потом идет четвертьфинал, полчаса отдыха, полуфинал, 15 минут отдыха – и финал. То есть, соревнования растягиваются на 2,5—3 часа. Соответственно, ты не можешь позволить себе полностью расслабиться, чтобы побыстрее восстановиться — должен постоянно держать какую-то концентрацию.
Главная же особенность спринта заключается в том, что у спортсмена нет права на ошибку. Если на длинной гонке у тебя есть время отыграть какие-то потерянные секунды, то в спринте такой возможности просто нет. Упал, наступили на лыжу, сломали палку, — и все закончилось.
— Спринт в силу своей зрелищности – это, наверное, еще и более коммерческая история?
— Не сказал бы. Коммерческие старты в лыжных гонках – это, прежде всего, марафоны. Их проводится очень много, участвуют тысячи спортсменов, и там можно довольно неплохо заработать.
— Вам удавалось?
— Нет. Хотя марафоны я бегал. Штук шесть или семь за всю карьеру. В этом году впервые пробежал 60 километров на роллерах – на соревнованиях в Норвегии. То есть, в принципе, для меня не проблема проехать такую дистанцию — на тренировках мы это делаем часто.
— Когда я разговаривала с вашим бывшим тренером об Олимпиаде в Корее, он сказал, что лыжная трасса в Пхенчхане сделана «под Панжинского».
— От Каминского я как раз слышала, что подъемы у вас получаются особенно хорошо. Лучше, чем у кого бы то ни было.
— Тем не менее, в прошлом году я на этой трассе проиграл, недооценив и не просчитав до конца последний спуск. Вышел на него первым, но случился, скажем так, небольшой контакт с моим коллегой. И из-за этого я плохо прошел поворот, и соперники, которые вроде бы шли сзади с достаточным отрывом, объехали меня на выкате. То есть, на достаточно легком участке, где не нужно было даже особенно напрягаться, я проиграл все, что выиграл до этого.
— Обидно.
— На самом деле, это был хороший урок. И хорошо, что все это случилось не на Олимпийских играх, а за год до них.
— Помню, какой трагедией стало для вас неучастие в Играх-2014, куда вы не отобрались из-за болезни. Но если переходить на философские категории, сейчас представляется, что все тоже случилось к лучшему. По крайней мере, вас не коснулся печально известный доклад Макларена.
— К сожалению, он коснулся не только тех, кто бежал в Сочи и выиграл там медали…
