В биатлоне она удивляла невероятной, почти мужской по стилю стрельбой. После того как карьера достаточно драматично оборвалась, продолжала удивлять совершенно неженской профессией — стала ложейным мастером.
Однако, когда мы встретились в Тюмени, Ахатова призналась, что взяла в работе паузу: дочь пошла в первый класс, и стало меньше свободного времени.
Инструменты же ютятся в крошечном чуланчике рядом с ванной — там когда-то по совместительству была мастерская.
— Давно хочу вас спросить: посыл к тому, чтобы работать с оружием, наверняка родился не внезапно? Что послужило спусковым крючком?
— Первый опыт случился в 2005 году в Италии, где мы проводили заключительный сбор перед чемпионатом мира в Хохфильцене. У моей винтовки был очень широкий приклад ложа, как лопата просто. И я решила попробовать вырезать в прикладе сердцевину. Сделать приклад, как у норвежцев, чтобы сверху и снизу были две узенькие планки. Попросила у нашего сервисёра Михаила Колоскова швейцарский ножик, в нём была пилочка, и я этой пилкой принялась за переделку.
— Не боялись изуродовать оружие?
— Нет. Почему-то была абсолютно уверена, что всё получится. Пилила, конечно, долго. Все руки были в мозолях.
— Представляю себе картину: четырёхкратная чемпионка мира сидит в туалете, закрывшись ото всех, и что-то там пилит.
— Примерно так всё и было. К нам в комнату постоянно все заходили и спрашивали через дверь: «Альбина, что ты там делаешь?» Видимо, на всю гостиницу меня было слышно.
— Как отреагировали на ваш эксперимент в команде?
— Стрелковым тренером женской сборной тогда был Сан Саныч Селифонов. Понятно, что моё произведение искусства он заметил ещё во время пристрелки, но молчал всю тренировку. Я, если честно, думала, что он просто сдерживается, чтобы меня не обложить от души трёхэтажным. Когда тренировка закончилась, я сама не выдержала, подошла. Говорю: «Сан Саныч, ну что вы молчите, не ругаете меня…» А он улыбается: «Зачем же ругать? Красиво получилось, молодец».
После этого я себе переделала ещё четыре ложа. Все они были сделаны у разных мастеров и отличались техническими характеристиками. Я же всегда была в поиске. Пыталась улучшить прикладистость винтовки в изготовке, повысить устойчивость.
После того как закончила спортивную карьеру, меня позвал в свою команду Леонид Александрович Гурьев, и в ноябре 2012 я поехала с его девочками на вкатку в Уват. Уже там, глядя на ложевые конструкции, с которыми девчонки работали, я поняла, что есть необходимость в более точной подгонке лож. Начала дорабатывать пистолетные рукоятки: брала холодную сварку и делала более чёткую форму под антропометрию кисти спортсменок, тем самым добиваясь, чтобы палец правильно лежал на спусковом крючке.
Или взять тот же «шампиньон» для стрельбы стоя. Он очень индивидуален, а его удобство зависит от многих параметров спортсмена, поэтому эта деталь достаточно сложна в изготовлении. В России я была первой, кто сделал себе «шампиньон» на цевье (передняя часть ружейного ложа, полностью или частично закрывающая ствол. — RT), надеясь повысить устойчивость винтовки в изготовке стоя.
С этой идеей я и приехала в Ижевск к нашему знаменитому ложейному мастеру Александру Афанасьевичу Пономарёву весной 2009 года.
В 2013 мы заказали для тюменской команды семь заготовок нужной конструкции на ложейном предприятии, и я дорабатывала каждое из них уже индивидуально: для Вани Черезова, Максима Максимова и пять — для девочек. Это был мой первый серьёзный опыт. В сравнении с тем, что я стала изготавливать позднее, это были не самые сильные работы.
— То есть авторские экземпляры появились позже?
Ну и эстетика для меня, как для женщины, тоже важна, конечно. Очень помогает тот факт, что я очень много лет держала оружие в руках с утра до вечера, по многу часов в день. Соответственно, понимаю, какие должны быть ощущения в изготовке, чтобы оружие было не просто приёмистым и удобным, но становилось единым целым со спортсменом.
— Когда вы успели научиться так хорошо работать руками?
— Да я и не училась особо. Просто взяла и начала делать. А вообще, всем, что я знаю и умею в этом ремесле, я обязана Александру Афанасьевичу. От него я впервые услышала любимое выражение всех ложейников: «Стреляет ствол, а попадает ложе».
— Представляю, как тяжело пришлось мастерам, которые занимались отделкой вашей тюменской квартиры.
— Это вы точно подметили. Мастерам не повезло в том, что у меня очень хороший глазомер. Все линии, перпендикуляры и параллели я вижу моментально безо всяких специальных инструментов. Рабочие выравнивают стену, я их останавливаю: мол, стена кривая, завал на 2 мм. Они, соответственно, начинают со мной спорить, берут лазерную рулетку, проверяют — да, 2 мм между верхом и низом.
Я и к своей работе так отношусь. Когда, например, делаю ложе, мне обязательно нужно довести как само дерево, так и все линии до идеального состояния. Как-то сижу, шлифую, шлифую, шлифую, чтобы убрать крошечную вмятину. Макс, мой муж, не выдержал, говорит: «Да нет там никакой вмятины, всё отлично, никто ничего не заметит». Но для меня-то проблема не в том, заметят или нет. А в том, что вижу я сама. Такое стремление к совершенству отнимает очень много сил и энергии.
— Усилия не окупаются?
— Для меня это никогда не было работой ради денег. Это хобби. Для того чтобы сделать ложе Слепцовой, Шипулину и другим, мне приходилось приглашать няню, чтобы она занималась Настей, пока я работаю. Поэтому на моих ложах зарабатывала скорее няня, а не я.
— А с какой целью вы занялись изучением нейролингвистического программирования?
— Работая со спортсменами, поняла, что могу сделать правильное ложе, подогнать идеальную изготовку, поставить навык точной стрельбы — но что делать с психологией стрельбы? Вот и заинтересовалась спортивной психологией и нейролингвистической психотерапией — изучаю эту тему уже пятый год. Бывает, спортсмен сильно волнуется перед стартом или даже заболевает. Боится допустить промах, зависает на четвёртом, на пятом выстреле из-за того, что не может обработать спуск, отказывается бежать эстафетную гонку. С подобными паттернами можно эффективно работать.
— Из сложных оружейных работ за вашим авторством мне почему-то наиболее сильно запомнилась чёрная пантера, которую вы в своё время сделали для Светланы Слепцовой.
— Для Светланы я сделала две конструкции. С тигром и с пантерой. Тигр таким миленьким вышел, с улыбочкой, а пантера с оскалом. Светка выбрала второй вариант. Жаль, что недолго с ней получилось побегать. Медузу Горгону спустя какое-то время получила Маша Панфилова. Очень красиво получилось. А самое первое ложе подобного дизайна сделала Антону Шипулину — это был дракон. С него-то всё и началось.
— Почему именно дракон?
— Я сначала предлагала Медузу Горгону. Но Антон отказался, давай, говорит, дракона. Я очень обрадовалась такому выбору. Это было так символично, ведь дракон — это почитаемое мифологическое животное в Корее, где должна была пройти Олимпиада-2018. Сначала я нашла в интернете несколько вариантов картинок дракона из корейской мифологии, а после того, как Антон одну из них утвердил, скинула изображение скульптору, и он вылепил эту драконью голову из пластилина. Потом её сканировали, сделали 3D-модель, соединили с 3D-моделью ложи и изготовили на высокоточном оборудовании. Дальше уже я работала с Антоном сама над созданием индивидуальной пистолетной рукоятки и «шампиньона», подгонкой ложа под изготовку Антона.
— К мифологическим персонажам у вас какое-то особенное пристрастие?
— Эта идея пришла, когда я ещё сама выступала. Как-то задумалась о том, что у оружия обязательно должен быть какой-то защитный символ. Тотемный. Как оберег. Но в то время я не могла реализовать эту идею технически. В самом начале моей карьеры, помню, к нам на этап Кубка мира в немецком Оберхофе подъезжал знакомый Гурьева, который владел экстрасенсорными навыками, и он рассказывал, что на стадионе есть люди с такими же способностями, как у него. И эти люди целенаправленно работают над тем, чтобы спортсмены допускали промахи на рубеже. Я никогда особо не верила во все эти штучки, но зерно сомнения во мне посеяли.
И тогда я придумала для себя своеобразный защитный приём: когда приходила на рубеж и вставала на коврик, представляла себя в прозрачном энергетическом куполе, сквозь который никто не может повлиять ни на меня, ни на полёт моей пули. Всё зависело только от меня, от того, как я справлюсь с ветром.
— Помогало?
— Бывало по-разному. Но это реально давало мне чувство уверенности. Это было таким своеобразным якорем, который помогал мне входить в моё оптимально боевое состояние на стрельбе. Для меня это было состояние алертности. Как у хищника, который в каждую долю секунды готов к прыжку, но при этом сохраняет полное хладнокровие и спокойствие. Когда ты полностью отключён от внутреннего диалога, каких-то страхов, а просто держишь в прицеле ровные концентрические окружности, чувствуешь указательный палец, как он активен и готов в самый идеальный момент для выстрела нажать на спусковой крючок.
— Ваша замечательная стрельба — это чья заслуга?
— Был такой специалист, который, к сожалению, ушёл из жизни, Геннадий Егорович Челюканов. В своё время он воспитал в Новосибирске плеяду спортсменов, и мне, конечно, повезло, что удалось с ним позаниматься. Челюканов заложил мне основы точного выстрела, алгоритм действий, очень хорошо объяснил мне все ощущения, которые должны быть у стрелка. Дальше продолжил работать Гурьев, когда я в 16 лет попала к нему в команду. Чтобы реализовать тот или иной навык, например точной стрельбы, в голове должна быть правильная модель выстрела. Если её нет или она ошибочна, метко стрелять будет тяжело.
Наверное, мне в какой-то степени повезло: когда я начинала стрелять, от нас не требовали таких скоростей стрельбы, как сейчас. В команде только Ольга Мельник стреляла быстро, в пределах 30—35 секунд. А я даже на своей первой Олимпиаде стояла на рубеже по 52 секунды, по 58. Но поскольку качество самой стрельбы было у меня высоким, я постепенно нарабатывала скорость стрельбы, не теряя при этом качества. Сейчас получается, что молодых спортсменов сразу заставляют стрелять быстро. Соответственно, возникает очень много ошибок, которые изо дня в день невольно закрепляются и переходят на «автомат». Конечно, исправить их становится непросто.
— Чужие ошибки в стрельбе вы видите сразу?
— Да, конечно.
— Какие проблемы наиболее распространённые?
— Очень часто, например, в стрельбе стоя спортсмен стреляет на грубой проводке. Нет фазы удержания в момент обработки спуска. Это очень хорошо видно по траектории движения ствола. Когда пуля вылетает из канала ствола, на неё продолжают воздействовать пороховые газы и сообщают ей дополнительную скорость. В баллистике это называется период последствия газов. Максимальной скорости пуля достигает в конце этого периода на расстоянии нескольких десятков сантиметров от дульного среза ствола.
То есть на расстоянии до 30 см пуля ещё соединена с винтовкой хвостом пороховых газов. Если спортсмен, обработав спуск, продолжает по инерции вести ствол или раньше времени скинет мышечное напряжение, например в плече, или рано уберёт руку с пистолетной рукоятки, чтобы быстрее перезарядить оружие, в тот момент, когда пуля ещё связана с винтовкой хвостом пороховых газов, он поменяет угол вылета и траекторию полёта, а это, как правило, приводит к промаху.
— То есть, грубо говоря, человек непроизвольно дёргает ту виртуальную верёвочку, которой пуля всё ещё привязана к стволу?
— Именно. Это очень важный момент выстрела, надо уметь проводить пулю, как у нас говорят. Этот момент можно хорошо прочувствовать на разнице ощущений, работая сначала какое то время с быстрого патрона, например с Lapua, у которого начальная скорость вылета пули — 337 м/с и весит он 2,6 г, а потом перейти на более медленный патрон, например «Биатлон», у которого начальная скорость вылета пули — 327 м/с, а масса пули — 3,48 г. Чем выше скорость вылета пули, тем более длинный хвост пороховых газов.
Соответственно, Lapua более чувствителен к мышечным колебаниям и ветру. Иначе говоря, не прощает ошибок спортсмена. А вот когда работаешь с более медленным патроном и в момент обработки спуска видишь, что концентрические окружности сместились, у тебя есть возможность мышечным усилием выровнять прицеливание, пока пуля ещё соединена со стволом пороховыми газами и отправить её в десятку. С патроном «Биатлон» я реально успевала это сделать. Помню, кайфовала от ощущения, что могу управлять пулей.
— Когда вашему мужу Максиму Максимову сделали предложение работать в сборной, не пытались воспрепятствовать?
— Даже мысли такой не было. К тому же Максу его работа очень нравится. Это то, что он умеет делать хорошо, в чём разбирается. Да и учителя были выдающиеся: Максим тренировался у Владимира Аликина, у Валерия Польховского, у Николая Лопухова. Как тренер, и с Гурьевым поработал, и с Анатолием Хованцевым, с тем же Лопуховым. Сейчас работает с Юрием Каминским, который не просто большой мастер, а человек-поток. Спортсмены и специалисты, попадая в этот поток, просто не могут не развиваться, не могут не расти.
— Максим, если не ошибаюсь, не был стрелковым специалистом, когда начинал свою тренерскую карьеру.
— Свою тренерскую карьеру он начинал под руководством Гурьева и в большей степени занимался постановкой техники конькового хода, силовой подготовкой, подводящими упражнениями, растяжкой. Зимой прибавились обязанности сервисмена, а это подготовка и откатка лыж. Через год Макс возглавил команду ЯНАО, которую создали с нуля. Здесь, конечно, пришлось закрывать все направления: и функционалку, и стрелковую часть, и лыжи готовить, и менеджерские обязанности на себя взять. За четыре года работы с командой Ямала вывел её на очень хороший российский уровень. Если посмотреть на книги, которые стоят в моём шкафу, там можно найти всё, что касается стрельбы. А на полках у Макса сплошная литература по теории и методике физической культуры, функциональная подготовка, периодизация нагрузок, силовая подготовка. Когда мужу предложили работать со сборной стрелковым тренером, ему, конечно, пришлось много чего навёрстывать.
— Спортивные амбиции никуда не делись?
— Иногда мне кажется, что в этом отношении вообще ничего не изменилось. Просто сейчас Макс реализует себя через спортсменов. В своё время он не смог попасть на Олимпиаду, зато поехал на неё, став тренером. Тренерский результат в этом отношении приносит, думаю, не менее яркие ощущения, чем когда выигрывал сам.
— Максим сильно расстроился, когда после Олимпиады ребята стали уходить в другие группы?
— Думаю, что да. В первую очередь это не очень хорошо для команды, для тех ребят, кто ушёл. Для того же Эдика Латыпова. Ему сейчас, как лидеру, приходится тащить за собой более молодых спортсменов и в стрелковом плане не хватает, как мне кажется, именно спарринговой работы. Возможно, я сужу по себе. Мне, считаю, очень повезло, что в достаточно юном возрасте я попала в команду, где вокруг, куда ни глянь, были сплошные олимпийские чемпионы, чемпионки мира, призёры Игр. Меня они просто вытянули за собой наверх, показывая своим примером, как надо работать. Если бы я не попала в ту команду, неизвестно, как бы сложилась моя карьера.
— Тренерская работа — это вообще не ваша история?
— Это очень сложный вопрос. Я в первую очередь мама, у меня двое деток, поэтому возможности немного ограничены. Чтобы вести команду, нужно постоянно в ней находиться. Я же могу полноценно работать в качестве стрелкового тренера только в летний подготовительный период.
— Такой опыт у вас уже был?
— Да, в 2019. Это произошло отчасти благодаря Латыпову. В тот сезон он попросил меня изготовить ему новое ложе к началу подготовки, поэтому, когда Владимир Драчёв (экс-президент СБР. — RT) предложил поработать с мужской командой, я сразу согласилась. Сделала для Эдика две разные ложевые конструкции, почти весь летний подготовительный период занимались их подгонкой, поиском изготовки, исправляли старые устоявшиеся ошибки.
На самом деле, работать тренером мне нравится. О стрельбе, ложевых конструкциях, изготовках я могу рассказывать бесконечно.
— Глядя со стороны на сборную, в которой продолжает работать ваш муж, не возникает ощущения, что где-то там бурлит настоящая жизнь, а вы из неё как бы выпадаете?
— Я была по обе стороны баррикад и могу сказать, что для меня завершение карьеры стало маленькой смертью. Больше уже не было той меня, не было той жизни, которой я жила последние 20 лет. Философ Мартин Хайдеггер как-то назвал смерть «невозможностью дальнейшей возможности». Но со временем восприятие жизни поменялось, поменялись жизненные ценности, приоритеты. Мне нравится жить. У меня мама погибла в автокатастрофе в 45 лет. Когда я смотрю на мамину фотографию, которая стоит на камине, она напоминает о том, что жизнь непредсказуема, и это осознание помогает ценить то, что я имею. Стараюсь сделать всё от меня зависящее, чтобы дети выросли счастливыми. На мой взгляд, человек вообще приходит в этот мир, чтобы быть счастливым. Могу сказать, что моя жизнь вне профессионального спорта бурлит намного сильнее, чем это было раньше. Хотя биатлон по-прежнему остаётся большой частью этой жизни.
